Николай Дежнёв - В концертном исполнении
— Я иногда просыпаюсь ночью и слышу, как он ходит по комнате, потом остановится у окна, замрет, будто прислушивается, не едет ли машина. У него ведь совсем нет друзей. Был один, профессор-химик, да и тот повесился. Перед смертью подкараулил дядю в нашем подъезде и рассказал, что его вызывали в ОГПУ и что он все подписал. И про себя, и про Сергея Сергеевича, и про других. Он признался, что они распространяли письмо восемнадцати большевиков, обвинявшее Сталина в режиме личной власти и еще в чем-то, в чем — он уже не помнил. Правда, профессор был членом партии, но дядя боится уже одного того, что теперь знает о существовании письма.
Анна перевела дух. От быстрой ходьбы и взволнованной скороговорки она начала задыхаться.
— И в институте у него неприятности… Работает комиссия, пересматривают все учебники. Одна скотина, лучший дядин ученик, написал туда заявление, что не верит преподавателю Телятину, который в методическом пособии не полностью привел цитату Сталина и тем исказил мысль вождя. Дядю вызывали, мы ночь не спали — искали эту несчастную цитату и так и не нашли. Он ее, видно, откуда-то списал, а откуда — не помнит…
«Какая поразительная штука жизнь, — думал Лукин, слушая Анну. — Она, как кувшин, в который можно налить нектар возвышенных мыслей и любви, а можно — жижу подлости и помои доносов. И зоологическая ненависть к себе подобным, и возвышенный полет чувств — все это описывается одним и тем же словом». Лукин усмехнулся.
— Вы смеетесь? Разве я сказала что-то смешное? — Анна недоуменно посмотрела на Лукина. — Вам, наверное, все это безразлично.
— Нет, Анечка, нет! Мне просто больно видеть, что сделала жизнь с Сергеем Сергеевичем. Он ведь был умница, талантливый человек, офицер…
— Почему «был»? Вы считаете, что его арестуют? Вы его хороните? Хотя я и сама много раз думала, что мы с дядей бывшие люди…
— Да нет же, нет, я вовсе не это имел в виду! Я просто вспомнил, каким он был пятнадцать лет назад. Вы просите меня ему помочь. — Лукин остановился, посмотрел в глаза Анны. — Как? Я не знаю. Подождите немного, я надеюсь, все скоро изменится. Иногда достаточно тронуть камень, чтобы сошла лавина. И еще я хочу вам сказать, — он улыбнулся, — я не могу вам не сказать, что вы мне очень нравитесь. И пожалуйста, никогда и никому не говорите то, о чем вы мне сейчас рассказали! Страшная досталась нам эпоха, но, к сожалению, время жить не выбирают. — Он взял ее руку в свои, прикоснулся к ней губами. — Я многое терял в этой жизни, вас я не хотел бы потерять!
— Я вам верю!
Узким переулком они вышли к Арбату. Вдали, на другой стороне улицы показалось серое здание театра.
— Мне потребуется время оглядеться, — говорил Лукин, на ходу поправляя шляпу. — Накопления кое-какие есть, так что спешить искать работу не надо. Могу же я, в конце концов, позволить себе пожить свободным художником. — Он заглянул ей в лицо.
Анна улыбнулась. Черный, как жук, фордик с правым рулем прокатил навстречу, сверкая лакировкой корпуса. Народ стекался к театру со всех сторон, толпился перед входом. Подъехало несколько правительственных мерседесов, из которых вышли какие-то иностранцы в сопровождении начальственного вида граждан и суетящейся обслуги. Лукин узнал Енукидзе. Прокладывая Анне путь, он протиснулся поближе. Охраны не было, если не считать увальня в кепке, державшегося несколько поодаль от своего подопечного. Стоя в тесноте, Лукин видел, как вся группа втянулась в двери театра, машины отъехали. Толпа загудела, подалась к входу.
Старушка билетерша приветливо улыбнулась Анне, оценивающе оглядела Лукина. Выстояв очередь в гардероб, они поднялись на второй этаж. У центральной арки входа в зрительный зал особняком стояла группа мужчин в строгих деловых костюмах, с официальным выражением на сосредоточенных лицах. Лукину бросился в глаза среднего роста человек с высоким лбом, зачесанными назад прямыми волосами и плотно сомкнутыми губами на волевом скуластом лице. Он стоял несколько в стороне и участия в разговоре не принимал. Взгляд его равнодушно скользил по лицам попадавших в поле зрения людей.
— А, Анна Александровна, — улыбнулся он сдержанно, увидев приближавшихся Анну и Лукина, шагнул в их сторону, сказал, будто продолжал давно начатый разговор: — До чертиков надоели мне все эти околотеатральные страсти!
— Здравствуйте, Борис Евгеньевич! — обрадовалась Анна. — Вот, познакомьтесь, друг нашей семьи.
Лукин выступил вперед, пожал протянутую ему твердую ладонь.
— Один треп кругом, устаешь от никчемных разговоров, — продолжал жаловаться Борис Евгеньевич на судьбу. — Репетировать надо, а тут делегация!
— Товарищ Лукин приехал к нам из Самары, хочет подыскать себе подходящую работу, — перевела разговор на более общую тему Анна. — Я привела его показать наш театр.
— Тоже грешите лицедейством? Был я в вашем драматическом, правда давно. — Борис Евгеньевич изучающе посмотрел на Лукина, спросил: — С вашим амплуа понятно, или, может быть, вы по постановочной части? Приходите, поможете разобраться с декорациями. Премьера на носу, а у нас еще конь не валялся! И вообще, — опять начал распаляться Борис Евгеньевич, — у меня такое впечатление, что вся труппа по полдня ищет, куда запропастился Дмитриев! Как ни крути, а для первого и третьего актов надо монтировать лестницу…
— Дмитриев — это наш художник, — пояснила Анна. — Борис Евгеньевич!.. — начала она, но к ним уже подходил молодой лоснящийся человек, чтобы увести ее собеседника. Тот только беспомощно развел руками.
— Ну, вот видите, я уже получил первое предложение, — улыбнулся Лукин, отводя Анну в сторону, спросил: — Кто этот человек?
— Борис Евгеньевич Захава, наш режиссер. Он вместе с Вахтанговым создавал этот театр. Сейчас к юбилею Горького ставит «Егора Булычова», поэтому, наверное, и нервничает. Постановка взята под контроль ЦК, да и с пьесой пришлось хлебнуть порядочно. Сначала надо было убедить Горького все перекроить, теперь попали в цейтнот. Прибавьте к этому социалистическое соревнование, ежедневный контроль на репетициях и в мастерских, отметки в сводках… короче, есть от чего схватиться за голову. Один выпуск бюллетеня о работе над великой пьесой чего стоит! Говорят, что на премьеру двадцать пятого приедет сам Горький, а с ним, — Анна встала на цыпочки, прошептала в самое его ухо: — Сталин! — Она как-то испуганно и со значением посмотрела на Лукина. — Алексей Максимович на репетиции уже приезжал, но в постановку не вмешивается — сидит смотрит. Вот вся тяжесть-то и легла на Бориса Евгеньевича и на Щукина, он в пьесе играет заглавную роль.
Слушая Анну, Лукин внимательно разглядывал раскланивавшихся с иностранцами мужчин. Немцы, понял он по доносившимся восклицаниям, официальная торговая делегация.
— Второй, тот, что увел Захаву, — продолжала Анна, — это Киршон, большой человек в писательском мире. Пьесы у него дубоватые, прямолинейные, зато в жизни может все. Кто-то из драматургов рассказывал, что в прошлом году Сталин лично приказал ему перестать травить писателей-попутчиков, понимаете — лично!
Прозвенел третий звонок, задержанный, как понял Лукин, из-за гостей, и все дружно двинулись в зрительный зал. Стоило им занять свои места в партере, как свет медленно погас и тяжелый занавес пошел в стороны. Зрители зааплодировали. Началось первое действие пьесы, за содержанием которой Лукин не следил. Глядя на сцену, он думал о своем, не забывая хлопать вместе со всеми. В антракте Лукин подвел Анну к краю сцены и, обернувшись, долго и внимательно рассматривал зрительный зал, особенно противоположную его сторону, где находилась директорская ложа. По окончании спектакля они задержались, стояли в проходе, пропуская спешивших по домам людей.
— Неужели бабье лето? — Оказавшись на улице, Лукин запрокинул голову, посмотрел в расчистившееся небо. К ночи действительно потеплело, северный ветер стих, уступив место мягкому дыханию далеких южных степей. — Люблю это время! Есть в нем светлая грусть и еще что-то такое, — он прищелкнул пальцами, — что хватает за сердце. Наверное, глухой страх перед долгой осенью и близкими холодами. Человек — он во всем звериной породы, не любит суровой зимы…
Не спеша они пошли в сторону бульвара, свернули на его аллею. В свете редких фонарей деревья стояли притихшие, на лавочках целовались пары.
— Вы сами Горького видели? — спросил Лукин. — Так, чтобы вблизи?
— Видела. Ничего особенного — старик как старик. Высокий, сутулый, все больше молчит, однажды на репетиции от умиления всплакнул, наши говорят, он вообще сентиментален. Глаза? Глаза мне его не понравились, какие-то тусклые, уставшие…
— Он приезжает часто? — Лукин остановился под фонарем, закурил. Световой конус наполнился клубами белого дыма.
— Да, пожалуй… Вы же знаете, что скоро премьера «Булычова», и этой вещи придается особое значение — нечто вроде короны, венчающей все его сорокалетнее творчество. Алексей Максимович нынче в большом фаворе! Многие считают, что именно благодаря ему Иосиф Виссарионович благоволит к театру. Правда, сам он чаще ездит в Большой да во МХАТ, но один раз был и у нас.
