Людмила Петрушевская - Колыбельная птичьей родины (сборник)
Так вот, это дело тоже кончилось ничем, так как этот сравнительно молодой сотрудник тоже стал как-то испуганно избегать Веру сразу же на другой день и даже избегал смотреть на нее, как будто бы, можно было подумать, он боялся, что она ему о чем-то нехорошем напомнит, и не хотел ничего больше об этом знать и слышать. До отца Веры в полном, неискаженном виде дошли слова этого молодого человека, сказанные им в ответ на замечание одной женщины, что Верочка плачет и готова уйти с работы, — слова это были такие: «Пусть она принесет справку от врача, что она здорова, тогда я согласен, пожалуйста». Это было сказано при всех, и все смеялись.
А Вера все ничего не понимала и была готова вообразить, что он просто узнал о ее прогулке в автомобиле, и была готова ловить этого молодого сотрудника и уверять его, что там ничего не было, что все это ошибка и пусть он не принимает ничего близко к сердцу; что у нее были свои несчастья в жизни, но она в них не виновата и так далее, она была готова попросту изложить ему всю свою биографию, хотя никто в целом свете не нуждался ни в чем похожем.
Отец тоже, со своей стороны, был готов объяснить Вере все, но у него не хватало духу признаться, что он все знает, потому что он не знал, как на это среагирует Вера, ведь она могла выкинуть какую-нибудь страшную штуку, а полное объяснение всех обстоятельств для нее уже ничего не значило, раз она попалась на удочку чистой, светлой любви.
Это тянулось у нее довольно долго, и она механически исполняла свои обязанности, еле-еле ела в буфете, дома рано ложилась спать и брала в библиотеке книги стихов. Можно сказать, что она потеряла вкус к жизни в свои двадцать лет, и подругам по работе она жаловалась, что чувствует себя глубокой старухой.
Но, прежде чем наступила решающая, главная любовь ее в этом периоде ее жизни, Вера испытала еще одну милую, грустную симпатию к еще одному сотруднику своего отдела, человеку маленького роста, который многозначительно называл ее на «вы» и подшучивал, подтрунивал над нею, звал ее Верой Сергеевной и иногда позволял себе наедине украсть у нее поцелуй или сделать еще что-нибудь в таком же духе. Он оживлялся наедине с Верой, рассказывал ей интересные истории из интимной жизни человечества, иногда приносил ей старые, очень старые книги о любви, которые можно было читать только из выдвижного ящика письменного стола, чтобы в случае чего никто не застал.
Вера привыкла к этому странному человеку, который был с ней совсем другим, чем был в отделе, не таким энергичным, не таким страстно рвущимся в бой за правду, не таким непримиримым в вопросах дела, не идущим ни на какие компромиссы даже ради спокойствия души кого-то. С Верой он как бы смягчался, распоясывался, отбрасывал в сторону строгие рамки и деловые соображения, и случалось иногда, что он в присутствии Веры с удовольствием ругался на чем свет стоит, часто нецензурно, отводил душу. От Веры же, из ее маленького закутка, он звонил по своим сугубо личным делам, с удовольствием ничего от нее не скрывая, все слова произнося вслух и забавляясь ее смущением и тем, что она делает вид, что не хочет слушать таких вещей.
И эта симпатия кончилась как-то странно, хотя Вера уже привыкла к маленькому и иногда клала руку ему на плечо и говорила: «Ну что, мой друг?..» Эта симпатия кончилась на сей раз на том, что маленький попросил Веру использовать ее прежние торговые связи и достать ему пальто, потому что его размера ему самому не найти. И Вера развила бурную деятельность, действительно перетрясла все свои прежние знакомства, наконец ей назначили день и час, когда явиться маленькому за импортным пальто.
В тот день маленький почему-то отсутствовал, и Вера, чтобы не ходить в отдел и не травмировать себя, стала периодически звонить и спрашивать, когда же он будет, на что ее спрашивали, что передать, и она монотонно говорила, что просила позвонить Вера Сергеевна, насчет пальто. Наконец, через какое-то количество звонков, ей стали отвечать голоса, душимые смехом, и трубка долго лежала на столе, как будто кто-то уходил искать, а затем трубку неожиданно мягко и осторожно опускали на рычаг.
И когда наконец маленький на следующий день все-таки появился у Веры, он сделал ей небольшой, но раздраженный доклад о том, как надо себя вести в учреждении, где работаешь, какова должна быть культура того же разговаривания по телефону, и на этом прекратил все рассказы и сидения на столе у Веры, все ее воспитание, как он это называл.
Как ни странно, и этот маленький эпизод тоже потряс Веру с необычайной силой, как если бы ее бросил любящий ее человек, к которому она уже приучила себя и стала привыкать и находить в нем прелесть, хотя ничего подобного и не было, а было что-то другое, чему она не могла подобрать названия.
И как же трясся ее отец, когда ему стало известно через те же два дня, что в отделе, где раздавались Верины звонки, царило в это время праздничное оживление и все поздравляли друг друга, что наконец очередь у Веры дошла и до этого маленького сотрудника, и когда тот появился, его буквально затравили этим пальто и этими звонками. Причем лысоватый сотрудник по этому поводу отзывался о Вере с брезгливостью и с некоторой даже злостью, хотя и улыбаясь, как все, а тот молодой романтик — более смягченно, ослабленно, с долей всепрощающей иронии, не давая себе воли выговориться с полной силой из уважения к окружающим женщинам. И никакие отговорки насчет действительной необходимости в пальто не принимались во внимание, а все только жалели маленького сотрудника, так как он пал жертвой, и он сам наконец сдался и тихо рассмеялся и сказал несколько слов в сугубо мужской компании, после чего послышался буквально дикий рев со слезами от смеха.
И наконец наступил ответственнейший период в этой небольшой части жизни Веры, когда она, к своему несчастью, глубоко влюбилась в заведующего отделом, который, вернувшись из-за границы, долго диктовал ей отчет о поездке и много и смешно рассказывал помимо отчета — только ей, как достойному собеседнику, — как на самом деле все происходило, вскрывая причины того или иного поведения тех или иных людей и глубоко сожалея, что все произошло не совсем так, как могло произойти для более полного результата.
Вера после этого доверительного разговора несколько дней ходила сама не своя, как потерянная, буквально не зная, что с ней творится. Об ее состоянии, равно как и об отношении к ней шефа, никто ничего не узнал, поскольку отдел мог только догадываться, что происходит в душе у шефа и почему он тогда-то рвет и мечет, а тогда-то просто поражает всех своей верой в человека, совершенно ни на чем не основанной, идеалистической, несовременной, дикой и трогательной. Равно как и шефу была недоступна информация о такого же рода переживаниях отдела.
Если бы Вера сидела в отделе, если бы она тоже пропиталась тем саркастическим, всевидящим и вместе с тем благодушным духом коллектива, она, возможно, избежала бы многих ошибок в своей жизни, но, с другой стороны, ее бы раньше пропитал сладкий яд любви к шефу, потому что надо всем в коллективе витал дух шефа, его индивидуальность. Все пронизал его образ, его привычки, его привязанности и антипатии, его смешные особенности и его патетические обобщения, с которыми он выступал на собраниях.
Это не была любовь плотская, этого было бы смешно ожидать от тех мужчин и женщин, которые сидели в отделе. Но это была все-таки настоящая влюбленность с волнением и радостью от появления шефа, с ожиданием встречи наедине, с еканьем сердца от его взгляда, с придаванием излишнего значения его, казалось бы, незначительным словам и случайным поступкам. Как бы принималось заранее, что ничего случайного, не освященного какой-то сверхзадачей, ничего простого в нем быть не может и не должно быть, а его недостатки, которые все знали наперечет, были именно теми недостатками, которые вызывают лишь боль, когда любимое существо их показывает. Случались также разочарования в нем, доходящие до ненависти и борьбы с ним, что тоже было похоже на разочарования в любимом когда-то человеке.
Верочка ничего этого и не подозревала, и атмосфера общих собраний, где она, затворница, единственно могла бы пропитаться этим сладким ядом всеобщего настороженного ревнивого внимания к шефу, эта атмосфера ее не затрагивала. Ей была незнакома эта форма привязанности — у себя в магазине они, продавщицы, дружно презирали директора и в случае чего смело шли на инцидент и высказывали ему в глаза все, что думали о нем. За всем этим стояло у них непростительно легкое, равнодушное отношение к пребыванию на том или ином месте работы. «Ниже не понизят», — говаривали продавщицы, собираясь вместе в кафе-закусочной в обеденный перерыв.
Поэтому можно сказать, что Вера впервые в жизни с невероятной полнотой ощутила направленное на нее доверие, исходящее от старшего, доверие незатейливое, без задних мыслей, доверие от минутного настроения души, просящей чьего-нибудь благоговения, при этом без опасений, что такое благоговение будет преувеличенно-искренним, с многочисленными задними мыслями. В случае Веры и шефа две души встретились на одном уровне простоты, очищенности от каких бы то ни было посторонних побуждений. Доверие и благоговение вели свой нежный дуэт, в то время как шеф диктовал, а Вера печатала.
