Джонатан Эймс - Проснитесь, сэр!

– Да плевала я на правописание. Отослала заявку на грант со сплошными ошибками, и никто ничего не сказал. От художников не ждут грамотности.

Я стоял на грани катастрофической потери волос и публичного извержения, но сумел перевести эти внутренние силы в словесную бурю, тем более по сравнению с предыдущим скупым вкладом в беседу. И действительно обрел дар речи:

– Ну, у многих писателей тоже ужасное правописание. Говорят, Фицджеральд очень плохо писал… Интересно было б устроить состязания по орфографии между известными писателями, выставив напоказ недостатки… ПЕН-клуб[52] мог бы на этом деньги зарабатывать, помогать писателям, попавшим в тюрьму, хотя почти всем писателям в тюрьмах нравится, материала там много, поэтому, может быть, не захотят выходить… Жан Жене[53] лучшие вещи писал за решеткой. Конечно, тюремная жизнь ему нравилась и по другим причинам… Я бы не возражал против тюрьмы, только неприятно получать ножевые удары… Постойте секундочку, интересно, почему говорят «состязания по орфографии»? Вы, случайно, не знаете?

– Нет. Какая-то дикость. Почему состязания? Почему не экзамены?

Слушая, я отводил глаза от грудей, но они были такими полными, что я их видел не глядя, если вы меня понимаете. Воспринимал локатором. И конечно, невероятный нос находился прямо передо мной – правила поведения позволяли на него смотреть, – мне хотелось расплющить его поцелуями, запустив пальцы в густые волосы, намотав на кулак.

– Экзамен действительно правильнее, – согласился я, – зато состязание интереснее… Я бы неплохо выступил на состязании по орфографии, хотя предпочитаю британское правописание, только не решаюсь им пользоваться.

– Ты что, подрался? – спросила она, явно потеряв интерес к орфографии, разглядывая мои глаза и нос, почти сравнявшийся с ее носом, по крайней мере, в необычности.

– Подрался, – с гордостью подтвердил я, заметив вспышку уважения и любопытства в ее взгляде. Чувствовалось, ей нравится моя физиономия пещерного дикаря, и я быстро диагностировал, что она предпочитает брутальных мужчин. В конце концов, при таком впечатляющем физическом развитии одолеть ее может только пещерный мужчина. А я переживал подъем. Уже почти сравнялся с ней ростом. Я вырос! Вырос с презренных пяти футов четырех дюймов или около того почти до пяти с девятью. Если бы дорасти до естественных шести футов, можно было бы ей овладеть.

Понятно, это безнадежно при ее росте в шесть футов и четыре дюйма в мужских измерениях, но в подобных капризах теории я как-то не совсем разобрался. По-моему, вот что происходит: я сокращаюсь, а женщина увеличивается. Даже низенькие женщины кажутся мне высокими. Женщина ростом в пять футов три дюйма вырастает в моих глазах приблизительно до пяти и восьми… Ничего не поймешь. В принципе общие масштабы каким-то образом искажаются, вот что надо усвоить.

– С кем сцепился? – уточнила она.

– С каким-то незнакомцем в баре. Он меня хорошенько отделал, но и я тоже его достал.

Я махнул рукой в воздухе, изображая мощный мужественный удар, чтобы произвести на нее впечатление. К несчастью, в тот самый момент в черную комнату вошел Реджинальд Мангров с повязкой на глазу и с любопытством взглянул на меня, застав за такой же лживой похвальбой, как в столовой. Весьма неприятно.

Впрочем, потом на губах появился намек на улыбку, и я понял: он правильно оценил ситуацию. Увидел во мне распетушившегося самца, старавшегося завоевать самку, и как мужчина, умудренный опытом одноглазой жизни, не осудил меня за это.

– Доброе утро, Алан, – сказал он, одетый в форму участника велогонки «Тур де Франс», в крошечной белой кепке, желтой футболке, черных эластичных штанах до колена, что выглядело неприлично. Мало кто может носить подобные штаны и выглядеть достойно. Боюсь, Мангров выглядел недостойно, сам того не понимая. Почти все спортсмены-любители среднего возраста не способны объективно судить о собственном костюме.

– Доброе утро, – сказал я.

Потом он поздоровался с Авой, и она его поприветствовала, потом Мангров звонко затопал по полу, обутый в специальные велосипедные туфли, приспособленные для педалей гоночных велосипедов.

– Желаю удачно проехаться, – сказала Ава.

– Спасибо, – сказал он и вышел из особняка.

– Прежде чем он начал писать, каждый день проезжал тридцать миль, – сообщила она. – Ну, мне тоже, наверно, пора за работу.

– Хорошо, – пробормотал я со слабой улыбкой, наблюдая за артикуляцией ее ноздрей. Ноздри вели прямо к пухлым губам. Нос Дюранте[54] и рот Брижит Бардо. Я потерпел безнадежное поражение – она больше не хочет со мной разговаривать, и, не имея возможности ее атаковать, мне хотелось покончить с собой.

Когда женщина по-настоящему поражает тебя, хочется умереть. Обратная сторона сладострастного насилия. Желание перерастает в боль, что, согласно буддистам, естественно. Желание – боль. Это я прочитал на обороте пачки имбирного чая. Почти все мои сведения о буддизме – и о практике йоги – почерпнуты с чайных этикеток.

Поэтому надо избавиться от желания, чтоб избавиться от боли. В случае с Авой у меня имелись два способа достижения цели: метод самопроизвольного облегчения Тинкла и метод пещерного дикаря-победителя. В данный момент метод Тинкла выглядел более осуществимым, что и внушало мне безнадежность. Приблизительно в шеститысячный раз в жизни перспектива самопроизвольного облегчения ради утоления боли начинала казаться несколько мрачной.

– Ты не похож на парня, который ввязывается в драки в баре, а твой галстук мне нравится, – сказала Ава, все-таки не закончив беседу, и пощупала галстук от «Братьев Брукс». – Симпатичные птички.

Дживс подкладывал колибри чаще, чем предписывала ротация галстуков, и я был несказанно ему благодарен за это – Ава меня тронула. То есть дотронулась до галстука. Но галстук как бы составлял неотъемлемую мою часть – я чувствовал это сильнее большинства других людей. Потом она его выпустила. Будучи представительницей изобразительного искусства, оценила изображение крошечных птичек, но все равно коснулась их и коснулась меня. Я стремительно рос все выше и выше, достигнув своего полного роста, став теперь выше Авы!

– Это мой любимый галстук, – сказал я.

– Каждый день носишь?

– Стараюсь.

– Почему?

– Нравится. Внушает ложное ощущение целеустремленности.

– Ну что ж, рада встретить здесь интересного человека… Увидимся нынче за ужином.

Беседа вновь резко оборвалась, что на этот раз не уязвило меня. Я был доволен встречей. Она обратила на меня внимание, прикоснулась ко мне, похвалила. Чего еще ждать от первой беседы?

– Хорошо, – кивнул я, – увидимся вечером.

Она улыбнулась, вышла из черной комнаты в центральный холл. Я получил возможность свободно разглядывать ее сзади. Тестостероновый клапан настежь открылся; чувствовалось, что и серотониновый тоже. Кровь обогатилась разнообразными ингредиентами, я испытывал радость, блаженство, веселье. И, придя в такое хорошее настроение, добавил к меню экстаз.

Забрав свою флягу с едой, полетел по лестнице к своей комнате. Упавший из-за Бобьен дух полностью воспрянул. Много новостей для Дживса. Возникшее вчера ощущение при виде Авы подтвердилось. Я влюблен!

Разумеется, я понимал, что, может быть, это просто физическое возбуждение. Впрочем, конечно, вы знаете, как бывает. Думаешь, будто это любовь, и действительно иногда пару раз в жизни случается.

Глава 23

Дживс заканчивал разглаживать углы постели молодого хозяина, стоя ко мне спиной и так стараясь идеально сделать свое дело, что не услышал, как я вошел в комнату, хотя никогда не позволяет мне застать его врасплох – он всегда наготове.

Я источал любовь ко всему белому свету. Дживс заправлял мою постель, самозабвенно обо мне заботясь, думая обо мне, желая угодить. Я едва не заплакал.

Понимаете, время от времени я мельком, на мгновение ока бросаю взгляд на людей, присутствующих в моей жизни, и любовь к другим – в данном случае к Дживсу – поражает меня, как вспышка озарения, становится явственной, чистой, не замутненной суждениями, страхами, посторонними отвлекающими соображениями – стремительным потоком жизни, – об этом удивительном прекрасном чувстве хочется сказать тому самому человеку, только я сомневаюсь, сумею ли его выразить, боюсь, вдруг слушатель испугается моих слов, вдруг я сам их побоюсь, вдруг они покажутся пустыми, фальшивыми, и рядом с чувством любви к окружающим, словно бы на другом берегу, видится хрупкость, бренность, безнадежность всего этого, я предчувствую близящуюся утрату, прежде чем ее понести, потом сознание обычно затуманивается, и я с нетерпением жду следующего события.