Норман Мейлер - Крутые парни не танцуют
– Зачем ты мне это рассказываешь?
– Потому что это меня заводит. Я – работник органов правопорядка, и это меня заводит. Каждый хороший психиатр немножко псих в душе, и нельзя быть хорошим копом, если где-то в тебе, под спудом, не шевелится изверг. А тебя эта история не возбуждает?
– Наверное, ты не очень здорово ее рассказал.
– Хо-хо, вот порадовался бы окружной прокурор, глядя на тебя на свидетельском месте.
– Мне пора идти, – сказал я.
– Могу подбросить.
– Нет, спасибо. Я пешком.
– Я не хотел тебя расстраивать.
– Ты и не расстроил.
– Должен тебе сказать: этот малый с «полароидом» мне интересен. В моих буднях есть что-то такое, что сродни его штучкам.
– Понятно, – сказал я.
– Сайонара, – сказал Ридженси.
На улице я снова начал дрожать всем телом – главным образом от облегчения. За последний час я не произнес ни одного невзвешенного слова. Мне приходилось тщательно выстраивать каждую фразу. Поэтому, покинув его кабинет, я почувствовал себя значительно свободнее. Однако этот мерзавец был чересчур уж сообразителен. Рассказанная им история действительно возбудила меня – точнее, неприятно задела глубокую душевную струнку.
На что же он намекал? Я вспомнил фотографии обнаженной Мадлен, которые делал давным-давно, и обнаженной Пэтти Ларейн, которые делал недавно. Они прятались где-то в моем кабинете, точно рыбы, пощипывающие риф. При одной мысли о том, что они там лежат, я испытывал низкое торжество обладания, словно владел ключами от каких-то острогов. Я вновь начал спрашивать себя: неужели я и есть тот жестокий убийца?
Не могу описать, какое отвращение меня тогда охватило. Мне было физически плохо. Марихуана усилила спазмы в горле – по интенсивности они приблизились к оргазмическим. Из пищевода поднялись желчь, виски и мой скудный ужин; я перегнулся через ограду и оставил свою горечь на соседской лужайке. Можно было надеяться, что этот грех смоет дождем.
Да я и впрямь походил на человека, наполовину раздавленного обрушившейся скалой, – преодолевая жуткую боль, он с трудом высвобождает свое тело из плена. И сразу же гнет снова придавливает его.
Я знал, почему меня вырвало. Я должен был вернуться к тайнику. «Нет, нет, – шептал себе я, – там пусто!» Но уверенности у меня не было. Какой-то внутренний инстинкт, настойчивый, как голоса Адова Городка, приказывал мне ехать. Если убийцу, как мы привыкли считать, всегда тянет на место преступления, то и во мне, видимо, что-то переключилось, ибо я был убежден: только вернувшись туда, я смогу доказать себе собственную невиновность и пережить следующую ночь. В противном же случае я виновен. Вот какой была моя логика, и когда я добрался домой, она так капитально завладела моими мыслями, что я думал лишь об одном: поскорее бы забрать ключи от «порше». Как и в прошлый раз, я стал прокручивать в уме все путешествие: шоссе, проселок, ухабистая песчаная дорога – и заранее увидел лужи, которые должны были образоваться в колеях от дождя, потом тропу и прикрытый мхом камень у тайника. Воображение даже нарисовало мне полиэтиленовый пакет, возникающий в свете фонаря. Дальше мои мысли застопоривались. Подготовив себя таким образом, я хотел было тронуться в путь, но вдруг мой пес стал лизать мне пальцы. За последние четыре дня это было первым знаком приязни с его стороны. Поэтому я решил взять его с собой. Прикосновение широкого собачьего языка к моей ладони вызвало к жизни и практические резоны: пес вполне может оказаться полезен. Ведь если в самом тайнике ничего нет, кто поручится, что ничего нет и поблизости? Его нюх приведет нас к цели.
Впрочем, признаюсь: запах его свалявшейся шерсти произвел такую атаку на мои раздраженные внутренности, что мне захотелось все-таки оставить его дома. Однако он уже сидел в машине – мой большой черный Лабрадор, сосредоточенный, как солдат перед отправкой на фронт. (Кстати, мы нарекли его Трюкачом, ибо он был слишком туп, чтобы выучиться каким бы то ни было трюкам.)
Мы поехали. Он сидел рядом со мной на пассажирском месте, носом вперед, и ехали мы с одинаковой сосредоточенностью. И только миновав больше половины пути до поворота к Труро, я вспомнил о радиомаячке. Мысль, что меня до сих пор преследуют, привела меня в ярость. Я затормозил на обочине шоссе, снял эту маленькую коробочку и положил ее в неглубокую канаву около придорожного столбика. Затем мы двинулись дальше.
Я не вижу нужды описывать остаток пути. Все происходило медленно, как и прежде, и чем ближе становилась последняя песчаная дорога, тем слабее я нажимал на педаль, пока двигатель не начал глохнуть – раз, потом другой. В последний раз это случилось в луже, и я ощутил мимолетный, как прикосновение призрака, страх, что не смогу завестись снова. В колониальную пору на одной из здешних лужаек стояла виселица, и за моросью мне чудилось, что на каждой заметной ветви висит труп. Не знаю, кому пришлось тяжелее – мне или моему псу. Он все время поскуливал – это были стенания умирающего, точно он угодил лапой в капкан.
Я слепо побрел по тропе с фонарем в руке: туман был до того плотный, что на мои щеки словно ложилась пена. Пес жался плечом к моему бедру, но за несколько ярдов до искривленной карликовой сосны выскочил вперед, лая с возбуждением и испугом, как будто, подобно нам, почувствовал себя расколотым на две несоединимые половины. Никогда еще его голос с этими взвизгами восторга и паническими задыханиями не звучал так по-человечески. Мне пришлось оттащить его, чтобы он не содрал мох с моего камня.
Но когда я отодвинул этот кусок скалы, мой пес издал тихий стон. Точно такой же звук мог бы издать и я сам, однако я не хотел смотреть туда. Затем ждать стало больше невыносимо. Луч фонаря осветил черный, осклизлый полиэтиленовый пакет, по которому ползали жуки, и, умываясь собственным потом, не способный унять дрожь в пальцах, словно сотрясаемых потусторонними силами, я вторгся в царство норы – так это воспринималось! – достал пакет и выволок его наружу. Он был тяжелее, чем я думал. Не стану досаждать вам, рассказывая, как долго я возился с узлом, но я не осмеливался просто разорвать пакет, словно из прорехи могли хлынуть все ручьи Адова Городка.
Наконец узел распутался. Я поднял фонарь и взглянул в лицо своей жене. Это было как пистолетный выстрел, пронзивший ткань тысячи спокойных ночей. На лице моей жены застыл ужас; ее шея кончалась красными лохмотьями. Я кинул туда один взгляд, второй не смог и закрыл пакет. В тот миг я понял, что у меня есть душа. Снова завязывая пакет, я чувствовал, как она ворочается в груди.
Тогда я встал, чтобы уйти, качнулся на одной ноге, затем на другой. Я не знал, смогу ли двинуться с места. Кроме того, я еще не решил, должен ли я забрать ее с собой или оставить в этой грязной дыре. Покуда воля моя пыталась очнуться от обморока, пес перестал хныкать, засуетился и начал проталкивать свою голову и плечи в нору, дальше и дальше, и через мгновение дал задний ход, совершив все движения в обратном порядке, и вытащил – зубами за уголок – зеленый полиэтиленовый пакет. Теперь я увидел лицо Джессики Понд. Я не мог называть ее Лорел Оквоуд.
Удивитесь ли вы тому, что я поднял обе головы и отнес их к машине? По пакету в каждой руке; я положил их в багажник с аккуратностью, дабы не потревожить незримые покровы смерти, которые еще не развеялись по пути, ведь полиэтиленовый пакет – поистине жалкий саван! Пес шел за мной, точно плакальщик, и деревья, стоящие вдоль тропы, скорбно молчали. Я завел мотор «порше», и под покровом тишины это прозвучало как взрыв.
Мы тронулись обратно. Я не отдавал себе отчета в своих действиях – иначе как объяснить то, что я остановился подобрать маячок? А когда я сделал это, меня внезапно атаковали Студи и Ниссен.
Позже, поразмыслив как следует, я решил, что они, наверное, преследовали меня, пока я не снял с автомобиля их приборчик. Затем, должно быть, немного подождали. Затем поехали туда, где я, по их предположениям, оставил машину, но не нашли ни ее, ни дома – только сигналы маячка упорно продолжали дразнить их. Он был рядом с дорогой, но где – это они не могли точно определить. Поэтому они остановились и принялись ждать снова.
Я увидел их только потом, стоя в канаве у придорожного столбика с маячком в руке. К этому моменту они уже бежали на меня. Помню, как я подумал, что они, пожалуй, хотят забрать украденное мной из тайника, – это показывает, в каком состоянии были тогда мои мозги. Вот в чем плюс безумия: вы можете переходить от одного трансцендентного мига к другому без всякого страха. Теперь, по здравом размышлении, я полагаю, что их взбесили долгие тридцать минут под дождем, в течение которых они без толку слушали сигналы брошенного передатчика. За такое надругательство над их великолепной техникой они искренне жаждали стереть меня с лица земли.
Они бросились на нас с собакой; в руках у Ниссена был нож, а у Студи – монтировка. Прежде мы с моим зверем никогда не оказывались в той спайке человека и пса, когда оба готовы умереть друг за друга, но сейчас он был за меня.
