Рамон Майрата - Звездочет
Покинув Тарифу, шоссе начинает подниматься на Сьерра-де-Кабрито. Длинные вереницы штрафников из дисциплинарных батальонов бредут босиком по кюветам. Не обращая внимания на опасные повороты, их автомобиль обгоняют три черных лимузина. Это делегация итальянской фашистской организации «Дополаборо» едет с визитом в Альхесирас. Проезжая, итальянцы приветствуют несчастных поднятыми руками, а те отворачиваются и цедят сквозь зубы ругательства, со взглядами, затерянными в Африке, и липкими от глины кулаками, словно приваренными к телу.
Звездочет тоже чувствует освобождение, созерцая другой континент. Перед этой панорамой идея универсума перестает быть абстрактной и становится конкретной и осязаемой. Он знает, что воображение его расширяется и он никогда уже не перестанет стучать в каменные ворота этих фиолетовых гор, таинственных, как зеркало. Здесь, в проливе, страна, в которой он живет, кажется ему и более далекой, и более близкой одновременно. Простой пейзаж его детства, в котором открылась ему жизнь, берег Кадиса, полон окон, дающих выход его воображению в иную реальность. Кадис — это отплывающие корабли, живые краски заморских стран, которые радугой переливаются над горизонтом, ревностная свобода местных жителей, презирающих законы, как птичьи ловушки, магия его отца, для которого слово «невозможно» не имеет никакого смысла, и загадки, сверкающие драгоценными камнями в стихах, хранимых, как сокровища, за губами сеньора Ромеро Сальвадора.
Дон продолжает говорить об орудийных стволах, которые торчат, направленные на море, между вереском и волчьей ягодой по заросшему кустарником склону. В ее голосе раздражение. Будто боится, что эта война без фронтов, полыхающая вокруг, война одиноких мужчин и женщин против голода и смерти, может смести принципы ее собственной войны, такие четкие и ясные. Внезапно она видит следы «своей» войны. Среди кустов, над которыми гудят пчелы, валяются почерневшие останки английского четырехмоторного самолета.
— Похоже, что он загорелся раньше, чем упасть, — говорит она. — Мы приближаемся к зоне военных действий.
Между голыми пробковыми дубами появляется венчающая горную гряду скала Гибралтара. Она покрыта зеленью, среди которой зигзагом движется череда грузовиков к замаскированным батареям. Красные вспышки фонарей на сигнальной башне придают скале смутное сходство с вулканом, готовящимся к извержению. На другом берегу бухты стоит на возвышенности Альхесирас, окруженный холмами, по которым течет Ла-Мьель, Медовая речка. Последний паром, отплывающий в Танжер, гаснет оранжевой искоркой среди больших военных кораблей, набивших до отказа бухту, в которой отражается закатное солнце.
— Видишь это белое пятнышко вон там, над обрывом? — говорит Дон. — Оттуда немцы контролируют все побережье. Это вилла «Кончита», сердце их разведывательной сети.
Вдруг звено самолетов испещряет розовый свет заката. Она нахмуривает брови, и тоска вздымает ей грудь — Звездочету кажется, что он узнает смятенное хлопанье крыльев запертых в комнате голубей. Ее руки вцепляются в руль, и «паккард» мчится по улицам Альхесираса, не обращая внимания на удивленных полицейских-регулировщиков. Прожекторы мельтешат над скалой Гибралтара, из порта на полной скорости вылетают быстроходные катера. Они прибывают в Ла-Линеа, когда первые столбы дыма начинают окутывать скалу, а по бокам кораблей поднимаются водяные смерчи. Стадо овец, пасущихся на ничейной земле, начинает метаться среди блокгаузов и колючей проволоки.
В этот час рабочие-испанцы обычно возвращаются из арсенала и с верфей. Десять тысяч мужчин и женщин толпятся у таможни со своими котомками на плечах. Несмотря на то что за их спинами пулеметные очереди уже завесили все небо, они пытаются предъявить свои чеки на покупку разрешенных продуктов и показать мешки, в которых белый хлеб прикрывает жестянки консервов, килограмм кофе или фунт сахара. Пограничники не знают, что делать. Отблеск взрывов выдает растерянность на их лицах.
Местные контрабандисты — «арампа» — пользуются этими мгновениями замешательства. Сотни собак бросаются бежать с привязанными к спинам пакетами, проскальзывают сквозь проволочные ограждения, перепрыгивают пулеметные гнезда. Пограничники нервно стреляют, в то время как взрывы другой войны заглушают хлопки их ружей.
Выжившие собаки убегают по улицам Ла-Линеа и прячутся за дверями, которые им открывают. Все это длится едва ли десять минут. Стекла «паккарда» вылетели. Она сжимает его руки. Они не могут ни слышать, ни видеть, задыхаясь в густом угольном дыму, поднимающемся с горящей набережной Гибралтара.
Когда сирены смолкают, а дым удаляется, делая в воздухе пьяные зигзаги, Звездочет слышит ее слова:
— Надеюсь, с твоим отцом ничего не случилось. Бог мой! Почему это мне так важно! Ты не можешь перейти на ту сторону. Я оставлю тебя в отеле в Альхесирасе. Я просто схожу с ума — так хочу обнять его.
21
Пронизывающий левант проникает в комнату через раскрытое окно и бесцеремонно дергает его за полы фрака. В номере отеля «Королева Кристина» Фридрих закончил переодеваться для выступления. Любовь отпечатывается на всем, что его окружает, и нелюбовь тоже. Ветер бросается на него, вырывает цветок жасмина из петлицы и зло крошит его в воздухе. Временами он чувствует себя потерявшим связь со всем на свете, в этом незнакомом городе, перед этой бухтой, которая, кажется, смотрит на него из-под наморщенного ветром лба.
Два удара в дверь извещают его, что выступление сейчас начнется. Он знает, что Звездочет еще не приехал. Приходится побороться с ветром, чтобы закрыть окна. Перед зеркалом, поправляя взлохмаченные волосы, он пытается держать расстояние между образом-отражением и настоящей своей сутью, замаскированной фраком. Пуговицы жилета, слегка выступающего на уровне груди, шевелятся над сердцем, ходящим ходуном. Но та часть его тела, которая тщательно скрыта под тканью, как под маской, не так занимает его, как другая — открытая миру. Его раса, его тело — под запретом, но его бледная неподвижная физиономия, чуждая ему самому, выражает одержимое стремление подростка утвердить свою личность. В эти моменты, когда тоска ревности перевернула его внутренний мир, ему нестерпимо хочется снова увидеть свое подлинное лицо. Казалось бы, черты его настоящего и фальшивого облика совпадают: тот же нос, выделяющийся слишком заметно, те же веки, такой же точно подбородок, — но они лишены какого-либо выражения, будто бы по поверхности его плоти, скованной вечной сдержанностью, страхом и притворством, уже не циркулирует кровь.
Внизу, в курительном зале, отделанном в мавританском стиле, оркестр начал играть якобы веселые берлинские песни — ужас звучит в них явственнее, чем ностальгия по Берлину. Но Фридрих не решается спуститься. С тех пор как он увидел Звездочета рядом с Дон, он не может поручиться за свое лицо. Его сводят с ума мысли о Звездочете, о его опоздании в Альхесирас, и он ощущает, как его другое, тайное лицо испускает жар, который начинает растапливать его восковую маску.
Вдруг — гитарные струны. Вальс запутывается в них и затухает. В зале устанавливается краткая тишина, как сигнал ко вниманию. Потом легкая мелодия, как щекотание перышка, примешивается к воздуху и поднимается по лестницам, постукивая по дверям номеров, будто кого-то разыскивая. По крайней мере, так воспринимает ее Фридрих и вытягивает шею к двери в напряженном ожидании, не шевелясь и не дыша, чтоб не упустить ни одной ноты.
Звук на ощупь проникает в комнату. Вначале отчаянно одинокий, он касается его волос, узнает его, гладит его по голове, просовывается за воротник рубашки, мурашками щекочет позвоночник и наконец разливается лаской по всему телу.
Перед зеркалом Фридрих начинает срывать с себя костюм, как бы освобождаясь от пытки, длившейся века, — не только своей, но и всей его расы. Совершенно голый, он начинает танцевать. Он покрывается гусиной кожей. Он возбужден этой музыкой, которая взбирается по его ногам и скользит между его бедрами, где подростковая влага смачивает удивленный юный пах.
Этим вечером он не спускается на сцену. Он без сил падает в объятия кресла. Отец, поднявшись в комнату, находит его в глубоком сне, с головой, откинутой на спинку кресла, и рукой в паху. Он берет его на руки и уносит в постель. Тот просыпается. Он смущен и кажется напуганным. Пытается сказать что-то, но замолкает. Дон Абрахам ждет какое-то время у изголовья, а потом уплывает из поля зрения его открытых глаз, уставленных в неясную точку на границе реальности и сна. Он не настаивает на разговоре.
Эта невозможная любовь беспрерывно кружит теперь под сводами больших залов отеля — этого дворца из «Тысячи и одной ночи», построенного англичанами. Музыканты с удивлением догадываются о ней, а дон Абрахам страдает от страха. Когда Звездочет играет в Мавританском зале, одержимый порывом чувства, оркестр просто не способен следовать за ним. Инструменты замолкают один за другим, а дирижер опускает свою палочку на пюпитр. Дон Абрахам прикрывает веки и качает головой, чтоб притупить пронзительность звуков, краешком глаза не переставая нервно наблюдать за Фридрихом. Белокурая голова сына выглядывает из молчащего роя скрипачей, и его зрачки, полуиспуганные-полублаженствующие, блестят, как отполированный металл. Звездочет играет, отрешившись от всего, что не знает веры в эту таинственную реальность, реальность чувства, которая непонятным образом раскрывается в его пальцах.
