Николай Камбулов - Разводящий еще не пришел

Ушел капитан. Я побыл в роте, потом заглянул в штаб батальона. Смотрю: никого нет. Присел, курю, тогда я тоже часто курил, как вы. Вдруг за стеной, в соседней комнате, послышался голос Самойленко. «У тебя нет, случаем, здесь сапог?» — обращается он к кому-то. Тот отвечает: «Нет, а зачем тебе?» — «Да. понимаешь, какая петрушка получилась. Встретил меня полковник и начал нотацию читать, вроде того что дважды два четыре, а от трех отнять два будет обязательно один. «Это вы учтите», — говорит. Слушал я полковника, обидно стало: да неужели я дитятко малое, я же капитан, пять лет командую ротой и вроде бы неплохо справляюсь с обязанностями. Говорю полковнику: «Сапоги жмут, нет терпенья». А он: «Идите, замените, потом поговорим». А сапоги у меня на два номера больше. Черт меня дернул, выслушал бы и ладно, не оглох бы». — Захаров внезапно оборвал рассказ, прошел за стол и сел на свое место. — Давно это было, а по сей день помню, как только услышу фразу «сапоги жмут», вспоминаю Самойленко.

— Значит, не ехать? — то ли спрашивая, то ли утверждая, сказал Гросулов.

— Не ехать. Надо подчиненных приучать к самостоятельным действиям: ошибется командир — поправим. Готовьте подробный доклад о размещении ракетной техники. Завтра мы его обсудим... Прошу вас, Петр Михайлович, по пути скажите Бирюкову, чтобы зашел ко мне.

Кадровик явился быстро и, как всегда, с папкой в руках.

— Что вы скажете о полковнике Сизове? — спросил Захаров, надевая бекешу и папаху.

— Фактическая чистота, товарищ генерал.

— Это как же понимать?

— Три кита, значит, — анкета, листок по учету кадров и автобиография без единого пятнышка.

— Ну а если говорить без «китов»? — насупился генерал, уже зная, что Бирюков слишком увлекается анкетными данными и потому судит о людях прежде всего по их личному делу.

— Без «китов», товарищ генерал, этому человеку надо уходить на покой: годы и образование не на уровне современных требований, — как по-писаному отчеканил Бирюков.

— Значит, не растет? Отстал?

— Застыл, товарищ генерал, на увольнение кандидат номер один.

— Номер один, — повторил Захаров. — Ну что ж, посмотрим, какой это номер один... Поймите наконец: человеку, можно сказать, собираются приговор подписать, а вы — три кита да три кита...

— Без личных дел, товарищ генерал, нельзя, порядок такой.

— Знаю, знаю, я не против... Но ваши киты — чистейший формализм, выбросьте их на свалку.

— Слушаюсь, товарищ генерал, — с какой-то особой привлекательностью расправил плечи подполковник.

«В училище, что ли, его послать, пусть молодежь обучает строевой выправке», — подумал о Бирюкове Захаров, когда вышел на улицу. Урча, выплыл из снежной пелены вездеход. Генерал открыл дверцу кабины и сел рядом с водителем. Машина, вздрогнув подобно лошади, когда ее неожиданно ударят кнутом, рванулась навстречу бурану.

За городом снегопад был плотнее. Он несся с таким шумом и посвистом, что не слышно было, как работает двигатель. «Может, отменить выход полка? — подумал Захаров и поморщился, словно от зубной боли. — Ну и ну, придет же такое в голову». Захаров расстегнул бекешу, достал письмо жены.

«Николай, мой дорогой генерал! Вот уже прошло полгода, как ты уехал из Заполярья, а от тебя идут одни телеграммы. «Все хорошо, соскучился, скоро вызову». Конечно, ты занят, у тебя новая должность, новые хлопоты, много дел! Я это знаю и чувствую. Сегодня исполнилось тридцать лет, как мы поженились, Николай, ты понимаешь, тридцать!

Эту дату я отмечаю одна. Машенька обещала приехать на праздник, но у нее не ладится с диссертацией, решила посидеть в праздничные дни, чтобы подогнать работу, и она не приехала. Часто думаю о нашей прожитой жизни. (Это, наверное, оттого, что одна, без тебя.) Минувшие годы мне кажутся какой-то чудесной сказкой. Иногда смеюсь над этим: какая же тут сказка?! Помнишь, как ты служил на десятой заставе, как я вначале плакала? То было суровое время. Банды нарушали границу, налетали на заставу. Стычки каждый день. Ты ночи не спал. И один раз свалился: была температура сорок. Я все помню. Ты лежал и бредил. Пограничники приходили к тебе за советом, за указаниями. Только на пятые сутки к нам добрался врач. Он сказал: крупозное воспаление легких и помочь ничем не может, что надо срочно госпитализировать. Хорошо, что он тогда ошибся. А к вечеру на заставу вновь напали басмачи. Поднялась страшная перепалка, появились раненые. Я стала их перевязывать, а когда возвратилась в твою комнату — тебя не было там. Врач сказал, что ты ушел руководить боем и что он не мог тебя удержать. Ох, как я тогда плакала. Мне казалось, что ты уже умер или убит. Ой, дура была!..

Но ты возвратился веселым, только сильно бледным. Я тогда заметила, что у рта пролегла тоненькая морщинка, а на левом виске появились первые сединки... Я помню все...

Через год мы переехали в комендатуру. На твои плечи легла другая, еще большая забота. Тут у нас родилась Маша. Ты и по сей день не знаешь, как я ее рожала. Николай, мой дорогой генерал! Ты гонялся за басмачами, целый месяц гонялся за ними в горах, потом там тебя ранили, и ты был отправлен в госпиталь. Я узнала об этом накануне родов. Вдобавок к этому на участке комендатуры нарушили границу регулярные войска противника. Я лежала на кровати и держала твою фотокарточку. Вдруг слышу — пальба, потом ударили пушки. Снарядом отшибло угол в нашем доме, рухнула стена, но обвалилась она не внутрь, а наружу. Я лежу и все смотрю на твою фотокарточку. Потом начались схватки. Я боялась, что мы с ребенком попадем в руки врагу, кое-как сползла с кровати, на четвереньках уползла к реке, в заросли. Там и появилась на свет наша дочь. Ее принимал какой-то старик, спасавшийся от перестрелки. Когда все было сделано, он поцеловал меня в лоб, спросил:

— Где муж?

— В бою, — сказала я.

— Да как же это он может так? — Старик долго ворчал, пока не пришли солдаты и не унесли меня на медпункт.

А ты про это не знал. И хорошо. Ты очень тяжело перенес ранение. А помнишь, как мы встретились? Ты обнял меня, и долго моя голова лежала у тебя на груди. Я чувствовала, как билось твое сердце, как дрожали твои руки, как упала твоя слеза мне на волосы. Мне было хорошо. И я тогда подумала: «Век бы мне слышать стук этого сердца». Наконец ты спросил:

— Ирина, где наш ребенок?

Мы подошли к кроватке, и ты увидел ее, долго рассматривал, а я рассматривала тебя: прибавились морщинки, прибавилась седина. Но ты мне был дорог бесконечно.

Тебе, конечно, все это известно, но не сердись, вспоминаю потому, что одна и вообще, ты же знаешь, я люблю вспоминать о прошлом.

Там, где ты сейчас служишь, наверное, город приличнее нашего, и метели и морозы не такие, как у нас.

Да, чуть не забыла. Что ж это, сударь, ты скрыл от меня, что у тебя здесь, в Заполярье, была неприятность. А я вот все узнала и теперь еще больше горжусь тобой: ты ведь все что-то ищешь, а это значит: в тебе еще много молодости и смелости».

Сизов слышал, что генерал лично беседует с офицерами, подлежащими увольнению в запас, и был убежден, что Захаров будет говорить с ним именно об этом. А что он, полковник Сизов, может сказать генералу? То, что ему не хочется уходить из армии? Но ведь он понимает: кадровики по существу правы. Военное училище Сизов окончил в 1938 году, был на курсах по переподготовке офицерского состава, самостоятельно учится ва протяжении всей службы в армии, но ведь это к делу не подшивали. Как-то зашел разговор о выдвижении Сизова на должность командира. Посмотрели личное дело и положили на место: не имеет высшего военного образования. Вот так-то...

— Знаете, о чем я сейчас подумал? Все же легонькую, простенькую мы наметили тактическую обстановку. — Громов хотел было свернуть рабочую карту, но передумал, ожидая, что скажет начальник штаба.

— Я разрабатывал задачу, строго придерживаясь уставных положений. Здесь соблюдены все нормы и расчеты, — не сразу ответил Сизов.

— Вот и волнуют меня эти пределы и разделы. А вас, Алексей Иванович, волнуют? — Громов пристально посмотрел на начальника штаба и, не дожидаясь ответа, заключил: — По глазам вижу, что волнуют.

Приоткрылась дверь. Дежурный по штабу, не переступая порога, бросил:

— Товарищ подполковник, командующий прибыл!

Громов бросился встречать Захарова, уже успевшего подняться на крыльцо.

— Товарищ генерал, подполковник Громов. Разрешите доложить?

— Ведите в кабинет, там доложите, — сказал Захаров и первым переступил порог.

Генерал разделся, повесил бекешу, потирая рука об руку, заметил:

— Тепло у вас, Громов... Докладывайте, я слушаю.

— Полк готов к выезду в зимние лагеря, наметили произвести отстрел следующих огневых задач...

— Один вопрос, — остановил Громова генерал. — Кто первый подал мысль выехать в лагерь?

— Все мы тут посовещались и решили выехать, товарищ генерал, — доложил Громов.

— А как смотрит начальник штаба? — Генерал прошелся по комнате и, остановившись у стола, сощурил глаза, глядя на плановую таблицу стрельб. — Доложите, Сизов, что вы тут наметили.