Филип Рот - Прощай, Колумбус и пять рассказов
Посреди урока мистер Руссо вышел из класса.
— Я пойду попью, — сказал он. Руссо всегда старался показать нам, какой он честный мужик, и что, в отличие от некоторых других учителей, выйдя через переднюю дверь, не будет подкрадываться к задней и подсматривать, как мы себя ведем. И действительно, если уходил пить, то возвращался с влажными губами, а когда возвращался из туалета, от его рук пахло мылом. — Не торопитесь, мальчики, — сказал он, и дверь за ним закрылась.
Его черные туфли «с разговором» застучали по мраморному полу, и в плечо мое впились пять толстых пальцев. Я обернулся; это был Пелагутти.
— Чего? — сказал я.
— Номер двадцать шесть. Какой ответ?
Я сказал ему правду:
— Любой.
Пелагутти привстал над столом и уставился на меня свирепо. Это был бегемот: большой, черный и пахучий; короткие рукава рубашки обтягивали его толстенные руки, как будто мерили ему давление, — в эту минуту взлетевшее до небес:
— Какой ответ!
Перед лицом угрозы я отлистал назад три страницы в моем вопроснике и перечел номер двадцать шестой: «Что бы вы предпочли: (1) Присутствовать на конференции по международной торговле; (2) Собирать вишню; (3) Сидеть с больным другом и читать ему; (4) Возиться с автомобильным мотором». Я хладнокровно посмотрел на Альби и пожал плечами.
— Не важно — правильного ответа нет. Любой годится.
Он чуть не взлетел со стула.
— Дуру не гони! Какой ответ!
Головы в классе повернулись — взгляды с прищуром, шушуканье, издевательские ухмылки, — и я понял, что с минуты на минуту вернется с мокрыми губами мистер Руссо, и в первый же день занятий меня поймают на жульничестве — на подсказке. Я снова посмотрел на двадцать шестой вопрос; потом опять на Альби, а затем — движимый, как всегда, в отношениях с ним, гневом, жалостью, страхом, любовью, местью и неодолимой склонностью к иронии, тонкой в ту пору, как бревно, я прошептал:
— Сидеть с больным другом и читать ему.
Вулкан утих, и мы с Альби познакомились.
* * *Мы подружились. Он был при мне во время тестов, потом во время завтрака, потом после уроков. Я узнал, что Альби, в его молодые годы, успел проделать все то, что я, пай-мальчик, не смог: он ел гамбургеры в разных незнакомых ресторанчиках; после холодного душа, с мокрой головой, выходил зимой на улицу; жестоко обращался с животными; сношался с проститутками; воровал, был пойман и расплачивался. Но теперь, сказал он мне: «Я кончил мудить. Я получу образование. Я постараюсь, — думаю, эту фразу он подцепил из музыкального фильма, который смотрел накануне, пока мы сидели на уроке литературы, — я постараюсь показать себя с лучшей стороны.» На следующей неделе, когда Руссо зачитывал результаты тестирования, эта лучшая сторона высветилась неожиданно и прелестно. Руссо сидел за своим столом с кипой тестов, сложенной как боеприпасы, на фоне громадных таблиц и диаграмм, и открывал нам наши судьбы. Нам с Альби предстояло стать юристами.
Из всего, что Альби поведал мне в эту первую неделю, в голове у меня прочнее всего засел один факт. Я быстро забыл название города в Сицилии, где он родился, забыл профессию его отца (он то ли делал, то ли развозил лед), забыл годы выпуска и модели автомобилей, которые Альби угнал, но запомнил, что он, по-видимому, был звездой в бейсбольной команде Джеймсбергской колонии. Когда учитель физкультуры назначил меня капитаном софтбольной команды нашего класса (в софтбол мы играли до окончания чемпионата страны по бейсболу, потом переключились на бесконтактный футбол), я решил заполучить Пелагутти в свою команду. С его ручищами он мог выбить мяч на километр.
В тот день, когда набирали команды, в раздевалке, пока я надевал форму — футболка, бандаж, трусы хаки, толстые носки, кеды, Альби, шаркая ногами, прохаживался около меня. Сам он уже переоделся: бандаж он не надел, а из-под спортивных трусов цвета хаки свисали сантиметров на восемь широкой причудливой каймой его собственные бледно-лиловые. Вместо футболки на нем была нижняя майка, а на ногах — угольно-черные кеды и тонкие шелковые носки с вышитыми сбоку узкими стрелами. Такой мог в древности нагишом сокрушать львов в Колизее; наряд же, хотя я умолчал об этом, — не прибавлял ему достоинства.
Пока мы шли из раздевалки по темному подвальному коридору на солнечное сентябрьское поле, он без умолку говорил:
— Пацаном я не занимался спортом, а в колонии стал играть, и бейсбол стал с ходу получаться.
Я кивнул.
— Тебе нравится Пит Ризер? — спросил он.
— Хороший игрок.
— А Томми Хенрич нравится?
— Не знаю, — сказал я. — Наверное, надежный.
Болельщик «Доджеров»[79], я, конечно, предпочитал Ризера Хенричу из «Янкиз»; кроме того, вкусы мои всегда были несколько своеобразны, и Ризер, неоднократно налетавший на стену в погоне за мячом, завоевал особый приз в моей бейсбольной душе.
— Да, — сказал Альби, — мне все «Янкиз» нравятся.
Я не успел спросить Альби, что он хотел этим сказать: мистер Хоппер, бронзовый, улыбающийся, высокий, уже подбросил монету; я поднял голову, монета блеснула на солнце, и я сказал: «Орел». Выпала решка, и первым выбирал другой капитан. Сердце у меня упало, когда он посмотрел на руки Альби, но успокоилось, когда он прошел мимо и выбрал высокого худого парня, типичного первого бейсмена. Я тут же сказал: «Беру Пелагутти». Не часто увидишь такую улыбку, как та, что появилась на его лице: можно было подумать, что я отменил ему пожизненное заключение.
* * *Игра началась. Я играл на позиции шорт-стопа и к бите выходил вторым, Альби — в центре поля и попросился бить четвертым. Их первого бьющего высадили на первой базе: я взял с земли и бросил первому бейсмену. Следующий выбил высоко, удобно и как раз в центр поля. Увидев, как двинулся за мячом Альби, я в тот же миг понял, что Томми Хенрич и Пит Ризер для него — только имена: все, что он знал о бейсболе, он вызубрил вчера вечером. Пока мяч висел в воздухе, Альби подпрыгивал под ним с поднятыми руками, соединив ладони над головой и хлопая ими, как бабочка крыльями, и при этом призывал мяч к себе.
— Сюда, — кричал он в небо, — сюда, подлюга… — И перебирал ногами, как на велосипеде.
Надеюсь, что умирать буду не так долго, как падал этот проклятый мяч. Он висел и висел, а Альби камлал под ним. Наконец, мяч упал — и прямо на грудь Альби. Бегун уже пробежал вторую базу и мчался к третьей, а Альби повернулся кругом и растопырил руки, словно собрался затеять хоровод с двумя невидимыми детьми.
— Сзади, Пелагутти, — завопил я.
Он замер:
— Что?
Я побежал к центру.
— Мяч сзади, передавай!
Их игрок добежал до третьей, а я должен был стоять и объяснять Альби, что значит «передавай».
После первой половины первого иннинга у них было восемь хоумранов — все благодаря запоздалым передачам Альби, и мы начали бить при счете 0:8.
Из чистого мазохизма я должен описать, как бил Альби. Для начала он стал лицом к питчеру; затем, когда хотел ударить по мячу — это происходило каждый раз, — бил не сбоку, а сверху, словно загонял кол в землю. Не спрашивайте, правша он был или левша. Я не знаю.
Мы переодевались в раздевалке, я молчал. Краем глаза наблюдал за Пелагутти, и во мне все кипело. Он скинул свои дурацкие черные кеды и надел розовую рубашку «гаучо» на майку — в вырезе ее еще краснело пятно на том месте, куда угодил первый верховой мяч. Не сняв спортивных трусов, он сунул ноги в серые брюки и стал натягивать их — сперва на красные пятна от низовых мячей на лодыжках, потом — на колени и бедра с пятнами от мячей, брошенных питчерами.
Наконец я не выдержал:
— Ты дурак, Пелагутти, ты не узнал бы Пита Ризера, если бы столкнулся с ним нос к носу.
Он засунул кеды в свой шкафчик и не ответил. Я разговаривал с его необъятной спиной в розовой рубашке.
— Зачем ты наврал, что играл в тюремной команде?
Он что-то промямлил в ответ.
— А? — сказал я.
— Играл, — пробурчал он.
— Врешь!
Он повернулся и злобно уставился на меня черными глазами.
— Играл!
— Представляю, что за команда!
Уходя из раздевалки, мы не разговаривали. По дороге на профориентацию, когда проходили мимо кабинета мистера Хоппера, он поднял голову и подмигнул мне. Потом показал головой на Пелагутти: мол, понимаю, какое ты выбрал сокровище, — но как я сам-то принял этого обалдуя за бейсбольную звезду? Потом мистер Хоппер снова опустил свою кварцованную голову над столом.
— Теперь, — сказал я Пелагутти, — ты повис на мне до конца сезона.
Он шаркал впереди меня молча, и бычьему его заду не хватало только хвоста, чтобы отгонять мух — он приводил меня в ярость.
— Врун несчастный! — сказал я.
Он обернулся со всей быстротой, на какую способен бык:
