Антония Байетт - Морфо Евгения
Но, возможно, она сама подтасовала его карточки. Она любит загадывать загадки. Ее руки с узкими запястьями двигались уверенно и точно — она передавала Элен слово PHOENIX, ловко сбывая с рук опасную X. Кто он для нее: одураченный простак, несчастная жертва? Неужели он всегда виделся ей в таком свете? Внешний вид обманчив, это уж точно. Под конец игры он, улучив момент, шепнул ей:
— Нам надо поговорить.
— Не сейчас. Позже. Я найду время. Позже.
В ту ночь он не мог заснуть. По ту сторону запертой двери была Евгения. Он не слышал ее храпа, вообще не слышал ни звука и несколько раз порывался войти и посмотреть, не покончила ли она с собой. Он решил, что она этого не сделает: не такова ее натура, хотя — после того, что случилось сегодня — что он может сказать о ее натуре? Все, что было ему о ней известно, опрокинулось. А быть может, не все. Он и раньше понимал, что совсем не знает Евгении. Либо у нее не было никакой внутренней жизни, думал он, либо она так замкнулась в себе, что не подступиться. Как ужасно с ним обошлись. И с ней тоже. Почему же он не жаждет убить Эдгара? Но даже и Эдгар в этой чудовищной ситуации не вызывал у него ненависти. Он преступник поневоле; его самодовольное скотство, его наглость продиктованы обстоятельствами.
Раздался стук, дверь тихо отворилась и впустила темную фигуру. Это была мисс Кромптон, все еще в дневной одежде: длинной черной шелковой юбке и серой поплиновой блузке. Войдя, она остановилась и молча ему кивнула. Вильям выбрался из постели и завернулся в халат. Он бесшумно проследовал за ней по коридору, они поднялись по ступенькам, пересекли длинную лестничную площадку, застланную веревочным ковриком, и вошли в дверь, которая оказалась дверью ее спальни. Мисс Кромптон поставила свечу на туалетный столик. Комната была узкой и напоминала глубокий ящик; здесь стоял жесткий стул с прямой спинкой и узкая кровать с чугунным изголовьем, аккуратно прикрытая белым кисейным покрывалом. В комнате был еще крошечный книжный шкаф, а книги лежали повсюду: под стулом и под туалетным столиком, все пространство под кроватью было заполнено коробками с книгами. На двери были прибиты крючки, на которых висел хорошо знакомый ему скромный гардероб. Под окном стоял небольшой комод, а на нем — стакан с ворсянкой и маковыми головками. Вот и вся обстановка.
— Садитесь, пожалуйста. Вот стул, — сказала мисс Кромптон. — Надеюсь, мы с вами не походим на двух заговорщиков.
— Нет, — ответил он, хотя у него появилось такое ощущение. Здесь, в ее комнате, наедине с ней ему было не по себе.
— Вы хотели со мной поговорить, — заметила она, присаживаясь на краешек кровати, будто не зная, с чего начать.
— Вечером вы передали мне одно слово, — сказал он. — А днем кто-то послал за мной человека, чтобы я вернулся домой, где меня не ждали. Совсем не ждали.
— Вы ошибаетесь, если думаете, что за вами посылала я, — ответила она. — В каждом доме есть люди, люди-невидимки, которые в курсе всего, что там происходит; и однажды наступает время, когда дом решает, чему следует быть; череда спланированных недоразумений привела к тому, что вы все узнали.
Снова наступило молчание. Они были на ее территории, в ее скромных владениях, и оба чувствовали себя очень неловко.
— Но вам известно, что я узнал, — сказал он.
— Да. Рядом с видимыми обитателями дома и невидимками живут другие люди, кого большей частью не замечают ни первые, ни вторые; они по своему усмотрению могут либо знать очень много, либо ничего. Я сама выбираю, что мне интересно, а что нет. Все, что касается вас, мне было интересно.
— Меня использовали. Меня все время дурачили.
— Пусть так, это уже не столь важно. Я хотела бы знать, что у вас на душе. И необходимо знать, что вы намерены предпринять.
Его удивила необычайная прямолинейность ее вопросов, но он не выказал удивления. И проговорил с трудом:
— Сейчас я полностью во власти одного чувства… я ощутил себя свободным. Я должен бы быть потрясен, жаждать мести… чувствовать себя униженным… временами я все это чувствую… но сильнее прочих чувство, что теперь я вправе уйти, оставить этот дом, вернуться к настоящей работе. Но этого делать нельзя. У меня пятеро детей, жена и никакого собственного дохода… хотя, конечно, я мог бы поискать место…
— Вам обещали помочь снарядиться в путешествие на Амазонку…
— Теперь я не могу взять у Алабастеров ни гроша. Уж вам это должно быть понятно; я склоняюсь к мысли, что вы видите все. Мне необходимо уехать — как можно скорее. И никогда больше не возвращаться. Возмездие не по мне. Я… попрошу у Эдгара денег для Эми — мне безразлично, что об этом подумают, я добьюсь, чтобы Эми получала пожизненно небольшую пенсию… и тогда уеду. И больше не вернусь. Никогда не вернусь.
Едва сказав это, он ощутил сильное волнение.
— Только вас мне будет не хватать. В глубине души я не испытываю никаких чувств к этим… бледным детям.
— Это вам сейчас так кажется.
— Нет-нет. Я вправе уехать. И уеду. Моя… наша книга принесет немного денег… остальные я заработаю.
— Я продала свои сказки, — сказала Мэтти Кромптон.
— Я не могу взять… ведь вы предлагаете… простите.
— Я кое-что предприняла, — сдавленным голосом произнесла Мэтти Кромптон. — Ваше дело согласиться или отвергнуть. Я… я получила чек от Джорджа Смита… денег более чем достаточно, и письмо от мистера Стивенса: он предлагает обсудить покупку образцов, а также письмо от некоего капитана Папагай; через месяц его судно уходит из Ливерпуля в Рио. У него есть две свободные койки.
— Вы поистине добрая фея, — сказал Вильям чуть ли не с обидой. — По мановению вашей волшебной палочки я получаю желаемое, даже не успев высказать свое желание.
— Я всего лишь наблюдаю, придумываю, пишу письма и изучаю вас, — ответила Мэтти Кромптон. — Вы этого сами хотите. Вы только что сказали.
— Две койки… — проговорил Вильям.
— Я еду с вами, — сказала мисс Кромптон. — Вы заразили меня горячим желанием побывать в раю, и я не успокоюсь, пока не увижу Великую реку и не вдохну воздух тропиков.
— Вам нельзя, — возразил Вильям. — Подумайте о лихорадке, об ужасных насекомых-кровопийцах, подумайте об однообразной и скудной пище, о грубом народе, который там живет, о пьяном разгуле…
— Но вы же стремитесь туда.
— Я не женщина.
— Вот как. Ну а я женщина.
— Женщине там не место…
— Но там живут женщины.
— Да, но не такие, как вы.
— Откуда вы знаете меня?
Она поднялась и принялась расхаживать по комнатушке, как узник по камере. Он молча наблюдал за ней. Она сказала:
— Вы ведь не видели во мне женщину. Пусть и дальше будет так. Вы так и не разглядели меня. — В голосе ее появилась непривычная суровость. — Вы ничего обо мне не знаете. Не имеете представления о моем возрасте. Ведь так? Признайтесь: на ваш взгляд, мне где-то между тридцатью и пятьюдесятью?
— Если вам так хорошо известно, что я о вас думаю, значит, вы сами постарались внушить мне эти мысли.
Однако она сказала правду. Он не имел представления о ее возрасте, думая, что ей с равным успехом могло быть и пятьдесят, и тридцать. Она все мерила комнату шагами. Вильям спросил:
— Так все же сколько вам лет?
— Двадцать семь, — ответила Мэтти Кромптон. — У меня только одна жизнь, и двадцать семь лет уже позади. Теперь я намерена жить по-настоящему.
— Но только не в сельве, не на Амазонке. Эсмеральда кажется земным раем, пока не разглядишь, что все дома там плотно закрыты, вся жизнь — растительная, не животная, что лицо бедняка в струпьях от укусов москитов, его пища ими кишит и руки искусаны в кровь. Амазонка во многом напоминает ад Данте.
— И все же вы возвращаетесь.
— Меня ждет работа. И я привык к той жизни.
— Я привыкну. Я вынослива. Моя жизнь была далеко не безмятежна, как может показаться. Я способная и находчивая. Вы сможете забыть обо мне, едва подойдет к концу плавание.
— Пустые мечты.
— Нет. Я добьюсь своего.
Он едва узнавал прежнюю насмешливую и практичную мисс Кромптон. Она сделала несколько шагов и повернулась на каблуках, уперев руку в бок.
— Мисс Кромптон, Мэтти…
— Меня зовут Матильда, — сказала она. — По вечерам в этой комнате нет никакой Мэтти. Только Матильда. Посмотрите на меня. — Она подняла руки к голове, вытащила шпильки, тряхнув головой, распустила волосы, а потом подошла и стала перед ним. На ее обрамленных темными прядями лице читались порыв, желание, голод. Увидев ее преображенной, Вильям сказал:
— Я видел ваши руки, Матильда, и часто думал о них. У вас замечательные руки.
— Мне просто хотелось, чтобы вы разглядели меня, — сказала Матильда немного неуверенно: она поняла, что он уже это сделал. У нее были высокие, резко очерченные скулы, а губы твердые, не мягкие, но полные жизни. И гибкая талия — Вильям невольно сравнил ее с борзой. Он сказал:
