Хаим Граде - Цемах Атлас (ешива). Том первый
За двумя сдвинутыми вместе столиками сидела компания, жившая на то, что ходила по ломбардам и аукционам. Они были родными и двоюродными братьями и все походили друг на друга: высокие жилистые молодые люди с жидкими волосами, зачесанными весьма искусно, чтобы не было заметно, что они наполовину лысые. Это были франты в брюках со стрелками, острыми, как лезвие ножа, в пиджаках с узкими клапанами. Они были широки в плечах и узки в талиях. Туфли носили темно-коричневые, пошитые вручную и с набойками на мысках. Они курили тонкие папиросы, пили пенистое пиво из кружек, а на их устах пенились самодовольные речи по поводу их кровных врагов, конкурентов в ломбарде. Шинкарь Додя хотел бы побольше таких посетителей.
— Что слышно, ребята? Как дела? Идут хуже некуда, а? Это заранее проигранная война, а? Против вас львы и леопарды. Они работают в железных перчатках, с ножами и пистолетами. Им пырнуть человека ножом и утереться — раз плюнуть. Берегитесь, детки. Вы и моргнуть не успеете, как можете оказаться у них лежащими, вытянувшись «под древами жизни[109]».
— Каторжник, кого вы тут на понт берете? Давайте пять, — предлагают молодые люди шинкарю, имея в виду, чтобы он подал им руку. Додя делает это, и молодые люди подмигивают, будто тасуя карты. Они клянутся, чтобы так они видали свободу, как их конкуренты будут лежать глубоко в земле, а они будут одни ходить по аукционам.
За другими столами сидели извозчики, перевозившие на широких фурах мебель и разгружавшие вагоны с мукой. Они носили бурки, блузы, жесткие фартуки, высокие сапоги и фуражки с кожаными кантами. На их штанах — между ног и на коленях — были кожаные заплатки. Их лица были небриты, обветрены, усажены бородавками, покрыты шрамами и прыщами. Подбородки у них были широкие и жесткие, как будто вытесанные из камня. Лбы и брови выступали, как потолочные балки. Глаза горели от водки колючей злобой или добродушной издевкой. Задрав голову и широко расставив ноги, один извозчик бил себя кулаком в грудь и кричал товарищу:
— Ты меня не понимаешь! Пусть у меня будет горе, если ты меня понимаешь.
Товарищ смеялся ему в лицо:
— Что тут понимать? Ты много о себе понимаешь.
Еще один извозчик держал своего братка за отвороты пиджака и тряс его:
— Я выпил три стакана водки. Чтоб из тебя высосали три стакана крови, если я не выпил три стакана водки. Ты мне веришь?
Его товарищ безропотно позволял себя трясти и с пьяной придурковатостью кивал в знак согласия:
— Я тебе верю, почему мне тебе не верить?
Гости лупили широкими ладонями по дну бутылок, выбивали пробки и пили водку из чайных стаканов.
— Лехаим! Чтоб мы были здоровы. Лейте водку в глотку!
Опустевшие чайные стаканы они ставили на стол со стуком, кривились и занюхивали хлебом, чтобы прогнать горечь, жжение и злобу.
В углу сидели меламед реб Шлойме-Мота и торговец табаком. Вова Барбитолер заказал «четверть» и закуску — холодный гречишник, маринованную селедку, сухое печенье в сахаре. После первой же рюмки он заговорил о Конфраде: она поломала его жизнь. Из-за того что он скандалил с ней, его старший сын вырос упрямым молчуном, нелюдимом. Из-за ненависти к отцу он не заходит в синагогу даже в Йом Кипур. Вовина дочь — тоже от первой жены — засиделась в девках. Она стеснялась приводить женихов в дом. Из-за Конфрады он мучает свою несчастную, честную и тихую Миндл. Миндл — праведница, он сам это знает, никто не должен ему это рассказывать. Тем не менее он тоскует по этой распутнице, по этой шлюхе с красивым нахальным личиком. Он хочет, но не может освободиться от нее. Хочет вырвать ее из своего сердца, но не знает как. Однако реб Шлой-ме-Мота — умный еврей, ученый еврей, и он тоже прожил тяжелую жизнь. Так, может быть, он даст совет, как избавиться от этой напасти?
Меламед слушал и печально улыбался в усы. У него спрашивают совета, его считают умным, но со всей своей мудростью он ничего не добился в жизни. Реб Шлойме-Мота отломил кусочек печенья, жевал и думал, что если торговец табаком все еще очарован той красивой женщиной с нахальным личиком, как он про нее говорит, он не должен был снова жениться на женщине, которую не любит.
— Вы, реб Вова, должны были бы отослать вашей бывшей в Аргентину разводное письмо. Тогда бы вы могли жить как все люди.
— И вы тоже? И вы тоже говорите, как виленские раввины и обыватели из синагоги реб Шоелки? — Табачник налил еще одну рюмку. Его рука дрожала, и когда он пил, то облил водкой бороду. — Чтоб я валялся, как перееханная телегой собака с вывалившимися внутренностями, если я пошлю ей разводное письмо! Чтобы она была больше не виновна в грехе прелюбодеяния? От вас, реб Шлойме-Мота, я не ожидал такого совета. Вы ведь тоже всю жизнь вели войну со святошами, и даже сейчас еще обыватели попрекают вас, говоря, что вы из просвещенцев.
Меламед медленно ответил, что он вел спор из-за иной системы в иудаизме. У него был другой подход к жизни, тем не менее он признает, что его время прошло. Реб Вова тоже должен понять, что времена меняются и что пожилой человек должен посмотреть на то, что произошло, другими глазами. Судя по тому, что он сам рассказывает, та женщина в Аргентине — легкомысленна по природе и не имеет сильного воображения, то есть это женщина, не способная представить себе последствия своих непродуманных поступков. По большей части они поступают дурно не потому, что настолько уж плохи, а потому, что не отдают себе отчета в том, что получится из их речей и поступков. Вот и эта Конфрада вышла за него замуж без надлежащих размышлений и только потом увидала, что они не пара. Как сильно страдает из-за нее покинутый муж, она не могла себе представить издалека, потому что она по своей природе человек, не раздумывающий много и лишенный воображения. Однако она осталась ему другом и наверняка не хотела бы, чтобы он из-за нее мучился. Так что, если реб Вова будет думать, что она не самая худшая и распроклятая, а что она осталась ему другом, ему не будет уже так невыносимо тяжело послать ей разводное письмо, а также развестись с ней и в своем сердце.
— Друг, говорите вы? Она осталась мне другом? — Лоб Вовы Барбитолера покрылся крупными каплями пота, и прожилки в его желтоватых белках налились кровью. — Теперь я вижу, реб Шлойме-Мота, что вы действительно умный еврей. Вы никогда ее не видели, и все же вы хорошо знаете ее характер. Так со мной разговаривали ее братья-уголовники, когда приходили ко мне от ее имени требовать разводного письма. «Что вы от нее хотите? — говорили они мне. — Она пишет нам, что осталась вам другом, лучшим другом». Вот именно то, что она осталась мне другом, укладывает меня в могилу. Я вижу, что ее даже не мучает, что она вышла замуж за человека, прошедшего через тяжелые испытания, за вдовца с двумя сиротами, а потом бросила его с третьим ребенком на руках. Если бы она стала мне врагом, это я бы еще мог понять. Я бы думал, что Конфрада стала мне врагом, потому что ее мучит то, что она поломала мне жизнь. Однако эта потаскуха пожимает плечами. «Хе-хе-хе, — смеется она. — Да, что он ко мне привязался? Хе-хе-хе, — скалит она зубы. — Я ведь ему друг».
Вова Барбитолер передразнивал смех Конфрады, оскалив полный рот кривоватых желтых зубов и напрягая раздраженное, покрытое потом, раскрасневшееся лицо. Реб Шлойме-Мота слушал его печально. Вместо того чтобы встретиться со старыми друзьями и поговорить о прежних временах, поспорить о толковании какого-нибудь места из Библии или по поводу грамматики древнееврейского языка, он сидит в прокуренном шинке с каким-то евреем, мучимым злым духом или безумием. Табачник думает, что его страдания самые большие. Ему даже не приходит в голову, что есть и тихие страдания, от которых нельзя избавиться, беснуясь и крича. Меламеда тянуло домой, в постель, но ему было жаль своего собеседника, и он снова попытался призвать к его разуму:
— Конфрада живет себе спокойно в Аргентине с мужем и детьми и без вашего разводного письма, а вы мучаете себя до смерти и мстите себе самому.
— Да, я мщу ей и ее байстрюку. Байстрюк тоже скалит зубы, как и его маменька. «Хе-хе-хе», — смеется он, но он в моих руках.
Вова налил себе еще одну рюмку с таким счастливым лицом, что хотелось сказать ему «мазл тов».
— Выпьете еще рюмочку? Нет? Я знаю, вам нельзя из-за ваших больных почек. Лехаим, реб Шлойме-Мота. Лехаим! Я вам еще не все рассказал. Послушайте-ка! Братья Конфрады передали мне недавно от нее, что, если я пошлю ей разводное письмо, она заберет Герцку в Аргентину. Понимаете? Эта хитрая распутница соскучилась по своей деточке. Она не хочет, чтобы я об этом знал. Она понимает, что именно этого я и жду, чтобы она так же мучилась, как я мучаюсь. Она притворяется, что хочет сделать мне одолжение, и таким образом хочет забрать сына. Ее дети от аргентинского мужа байстрюки, на веки вечные они и их потомки будут байстрюками[110]. Сам Бог не сможет помочь им перестать быть байстрюками, и таким образом я уже дожил до мести ей. Теперь я дожил до еще большей мести. Она подыхает, а я его не отошлю к ней. Этот дикий еврей, похожий на ангела смерти, этот валкеникский глава ешивы и ваш Хайкеле подговорили Герцку убежать в Валкеники. Я понял это и следил за ним, пока не поймал его ночью дома на краже. Теперь он у меня заперт в кладовке, как собака. Вот ключ. — Вова Барбитолер вытащил из кармана большой заржавленный ключ и положил рядом с собой на стол как доказательство. — Что вы теперь скажете, реб Шлойме-Мота, дожил я до мести или нет?
