Ирина Муравьева - Портрет Алтовити
– Нам с вами, – помолчав, сказал он, – жизни не хватит, чтобы концы с концами связать. Да они все равно не свяжутся. А что я своему сыну оставляю в наследство? Алкоголизм, не приведи Господь? А что мне дал мой отец, которого я знать не знал? Не помню даже, как он и выглядел-то?
– Вы что, все еще не простили?
– Да что там простил – не простил? Разве во мне дело? Тянутся проклятия через вереницу поколений, дорогая моя, далеко тянутся! Как это в Священном Писании сказано: «И проклята будет земля за тебя…» Слышите слова? За человека, это двуногое безрогое, проклята вся земля! А на ней ведь много, много чего есть! – Он вздохнул. – Ладно. Давайте о другом поговорим. Где он сейчас, этот Г. Н.? Доктор, я имею в виду? Последняя, так сказать, жертва?
Она передернулась.
– Не шутите так. Все мы жертвы. Где он сейчас? В Нью-Йорке, я думаю. Или в Филадельфии. Там у него сын. Он нездоров. Сын то есть. В клинике душевных заболеваний.
– Ну, видите? И доктору вашему достается. Свои скелеты в шкафу. У вас свои. У меня… И у меня свои, чем я хуже? А у матушки вашей в шкафу была, как вы говорите, урна. Это уж посильнее, чем «Фауст» Гете… А то, что любая история, какой бы красивой, да нежной, да пылкой она ни казалась, в конце концов оборачивается фарсом и приобретает, так сказать, уродливые черты, – так это не новость. А разве не страшно вам, что хорошенький годовалый ребенок через восемьдесят лет становится уродливым бессмысленным старикашкой? Пускает слюни? Б-у-у-у! Что такое восемьдесят лет? Чепуха на фоне Пушкина! И птичка вылетает! Это вас не пугает? – Он встал со стула и принялся ходить по комнате. – Что-то мы с вами зафилософствовались, дорогая. Не иначе как оттого, что я трезв.
– Вас послушать, – пробормотала Ева, – и получается, что все обречено. Зачем же мы так мучаемся?
– О! – воскликнул он, останавливая ходьбу и резко, всем туловищем, поворачиваясь к ней. – Кто бы это знал! Кто бы мог внятно объяснить мне зачем? А ведь мучаемся! Вся душа в волдырях! И у вас, дорогая, и у меня, и даже у никому не известного Ивана Иваныча! Вот тут-то она и зарыта, собака! Псарня целая зарыта! Зачем? Если все наперед известно? Если мы все все равно сдохнем – кто раньше, кто позже? Если любой хорошенький ребятеночек через восемьдесят лет – слюнявый старикашка, а? А вот не помогают нам эти знания, не помогают, и все! Зачем, скажите мне, вы, например, сюда прискакали? Что вам не сиделось в городе Желтого Дьявола с вашим доктором, который при этом еще и копия летчика? Матушки-то вашей пассия – ведь он кто был? Летчик?
– Летчик. А вам почему не сиделось в Америке, где у вас сын? Вы зачем вернулись?
– Так вот и я за тем же самым! Я же говорю, что мы с вами нашли друг друга! Но мне, идиоту, жить не на что, я все, что мог, пропил! Так что старость меня ждет, если Динка бросит, – ух! У нас ведь тут не дай Бог заболеть да состариться! Фуд стэмпов, как там у вас, не получишь! Про больницу и не заикаюсь! Туда попасть – живым не выйдешь! Одна надежда: похороню Наталью Андреевну – дай ей Бог здоровья! – и начну пропивать генеральские хоромы!
Они вдруг почувствовали, что говорить больше не о чем. И так слишком много сказано.
Он торопливо напялил куртку.
– Жду ее не сегодня завтра, – пробормотал он, – ангела моего. Обещала по телефону, что не сегодня завтра, а там – кто ее знает. Пойду Николая Васильевича проведаю, а то старик обидится. Скажет: нос слишком длинный приделал, у меня не такой был, утрируешь… Над гением, негодяй, измываешься…
После ухода Арсения она долго мыла посуду – хотя мыть было особенно нечего, потом вытерла пыль, сварила суп… Саша спал. Здоров ли он? Что так заспался?
Она наклонилась над кроватью, губами – как это делала ее мать – пощупала лоб. Холодный. Как он крепко, как сладко он спит!
Нужно позвонить Груберту. Она опять вспомнила про занятые у него четыре тысячи долларов.
Господи, стыд! Все ее поведение было стыдным: визит в клинику, нелепый, наскоро придуманный предлог, потом этот вечер, с грозой и снегом, когда она зачем-то рассказала ему о Зоиной смерти!
И как рассказала! Как на сцене! Словно это действительно так уж мучает ее, словно это действительно что-то, о чем она не может забыть!
Ложь.
«Но что, – спросила она себя, – что было делать? Как было подступиться к нему?»
Нельзя ведь начинать с постели!
А если бы не ее откровенность, не этот разговор в ресторане, он и не вспомнил бы о ней на следующий день. Подумаешь, близость.
Мало ли случайных связей у этих разведенных невротиков!
Арсений сказал сегодня… Что-то такое он сказал.
Что они спекулируют на своих несчастьях.
* * *…Спокойный, приветливый голос доктора Груберта на автоответчике попросил ее оставить краткое сообщение. Она положила трубку и тут же позвонила на мобильный.
– Алло, – сказал он.
– Саймон! – закричала она (было плохо слышно). – Это я, Ева!
– Ева? – равнодушно переспросил он.
Все оборвалось внутри. Он был чужим, звучал как чужой. Она его придумала. Стыд, нелепость.
– Саймон, простите меня. Я просто не могла…
– Завтра похороны, и мне неудобно сейчас… Я тут с сыном…
– Чьи похороны?!
– У нас, – сказал он, – погибла девочка, с которой мой сын… Я вам, кажется, говорил о ней или, может быть, не говорил… Я не в состоянии сейчас, меня только вчера выписали из больницы.
– Из больницы?
– Небольшая операция. Извините меня, Ева. Я с вами прощаюсь.
Раздались гудки.
* * *Отпевание состоялось пятого января в десять часов утра в церкви Святой Марии.
Линда сообщила, что, до того как начнется служба, близкие смогут попрощаться с Николь. Гроб будет ненадолго открыт. Не больше чем на двадцать минут.
Доктору Груберту все время хотелось взять Майкла под руку, хотя Майкл – после того ужасного, дергающегося, взъерошенного, каким он был, когда полицейский привел его в клинику, – вдруг резко изменился.
Доктор Груберт не мог ничего понять. Сын стал почти спокойным. Разговаривали они совсем мало. Ничего не обсуждали.
Ночевали в гостинице на Бикон-стрит. Они с Майклом – в огромном номере люкс на шестом этаже, а приехавшая из Нью-Йорка Айрис – на восьмом.
Вечером накануне похорон Майкл отказался идти ужинать, сказал, что у него разболелась голова, и лег спать. Доктор Груберт видел, что он лежит с открытыми, блестевшими в полутьме глазами, смотрит в одну точку.
Айрис – в черном обтягивающем свитере с большими серебряными манжетами – ждала внизу, в ресторане. Волосы гладко подобраны, лицо заплакано.
– Что тебе заказать?
– Все равно, что, – тихо ответила Айрис. – Салат какой-нибудь. Кусок в горло не лезет.
– У меня тоже. Сколько вы не виделись? Три месяца?
– Три с половиной. Ты не знаешь, между ними что-нибудь было?
– Не знаю. Он попросил меня позвонить МакКэроту.
– Как ты себя чувствуешь, Саймон? Тебя не рано выписали?
– Нет, все в порядке. Они же не держат больше недели, если нет осложнений.
Официантка принесла два салата.
– Мы так хорошо встретились с ним, – дрожащими губами сказала Айрис. – Он вроде и не сердится на меня. Мы так хорошо поговорили.
– О чем?
– Да просто так, ни о чем. – Слезы медленно поползли по ее щекам. Она провела по лицу сверкающим манжетом. – Я спросила, почему он так похудел. Потом спросила, где все его носильные вещи.
– Ты плачешь? Не плачь.
– Я его люблю до смерти, – вдруг сказала Айрис. – Никого на свете я не люблю так.
– Не вижу в этом большого подвига, – не удержался доктор Груберт. – Он же тебе сын все-таки!
– Да, – всхлипнула Айрис. – И никто мне не нужен, кроме него.
«Лжешь, – подумал доктор Груберт, – не бегала бы к Домокосу, если б так…»
– Ты видел Линду? – спросила Айрис.
– Она у сестры. Дом опечатан. Мы с Майклом были там утром.
– Как она?
– На наркотиках. Возбужденная, все время говорит.
– Она хоть помнит, как это произошло?
– Ну, по ее версии, Роджерс приехал к ней. Он, как она объясняет, убедил ее в том, что Николь гибнет. Что она неотлучно следует за нашим сыном, который… Который нездоров, скажем так. Жить им не на что, ну, и так далее. То есть Николь нужно спасать. Никто, кроме него, этого не сделает. Но она от него прячется. Значит, нужно заполучить ее хотя бы обманом, с помощью матери. Если она узнает, что с матерью что-то случилось, она, разумеется, оторвется от Майкла и примчится в Бостон. А дальше все будет хорошо. Главное – оторваться. Тем более что Николь ждет от него ребенка. От Роджерса то есть. Линда говорит, что именно это на нее больше всего и подействовало.
– Это правда? Она была беременна?
– Нет.
– Господи! – простонала Айрис. – Господи, какой ужас! Где сейчас Роджерс?
– В тюремной больнице. Острое помешательство.
– Это что, точно?
– Что тут может быть точного? Вряд ли можно убить человека, будучи в здравом рассудке.
– Убивают же. На войне.
