Сол Беллоу - Приключения Оги Марча
Иногда он кое-что сообщал о себе краткими замечаниями. Например, однажды, когда мы проезжали под виадуком Норт-Шор, он сказал:
- А ведь я помогал его строить. Был тогда не старше тебя - носил цемент к мешалке. Кажется, в том году открыли Панамский канал. Думал, что от этой работы у меня кишки лопнут. В те дни доллар с четвертью считался неплохими деньгами.
Вот так он иногда брал меня с собой для компании. Возможно, его забавляло мое восприятие такого рода жизни.
Одно время я страстно хотел иметь смокинг, мечтал, чтобы меня приглашали на официальные встречи, стремился вступить в Молодежную торговую палату. Не могу сказать, что меня переполняли коммерческие идеи. Мне нравилось в магазине, я не был изобретателен в вопросах изыскания денег. Во мне бурлил социальный энтузиазм, на первом месте стояло франтовство, я с удовольствием ощущал себя щеголем. Носки с рисунком в виде разноцветных ромбов, особенно заметные, когда скрещиваешь ноги, и в тон им галстук- бабочка на принстонском воротничке - вот что волновало меня больше всего. Я отдавался этому целиком.
Некоторое время я встречался с официанткой из Симинг- тона, Уиллой Стейнер. Ходил с ней на танцы в Мерри-Гар- ден и гулял вечером по пляжу. Будучи доброй девушкой, она закрывала глаза на мою напыщенность и постоянное желание пустить пыль в глаза. Не отличаясь робостью, она не притворялась, будто не понимает, что нам нужно друг от друга. В родном городке у Уиллы остался возлюбленный, за которого, по ее словам, она собиралась замуж, - не сомневаюсь: у нее и в мыслях не было заставить меня ревновать. К слову сказать, ей многое - и справедливо - во мне не нравилось: пустая болтовня, тщеславие и чрезмерная забота о собственном туалете. Проведав о наших отношениях, миссис Ренлинг пришла в негодование. Эйнхорн не знал столько о своем окружении, сколько умудрялась разузнать его жена.
- Оги, ты меня удивляешь, - сказала она. - Ее даже хорошенькой не назовешь. Нос как у индианки. - Носик Уиллы Стейнер мне особенно нравился, но я трусливо промолчал. - И мордочка вся в веснушках. У меня тоже веснушки, но они совсем другие, и вообще я все это тебе говорю как старший товарищ. К тому же она проститутка, и не честная проститутка, которой нужны только деньги. Если уж тебе невтерпеж, приди ко мне и скажи - так, мол, и так, и не стесняйся; я дам тебе денег, и отправляйся на Шеридан-роуд, где располагаются такие заведения.
Еще один пример, как мне предлагали деньги, чтобы выручить из беды; вспомнить хоть Эйнхорна, в свое время прочитавшего целую лекцию о воровстве.
- Оги, разве ты не видишь, что эта потаскушка хочет заполучить тебя, заставить жениться? Она родит тебе ребенка в самом начале твоей карьеры. Я хочу, чтобы ты знал, что тебя ждет.
Иногда я думал, что ее высказывания умны и непосредственны, в другое время считал их глупыми. У меня сложилось впечатление, что, подглядывая из своего убежища, она, веснушчатая, энергичная, во все вмешивающаяся, наговаривала на девушку понемногу, но планомерно. Такого рода наставления выслушивают все опекаемые, не имеющие голоса молодые люди от своих покровительниц - жен государственных деятелей и генералов - на дачах, виллах или в крупных городах.
- Но вы же ее не знаете, миссис Ренлинг, - неуклюже оправдывался я. - Она не… - Я замолчал: такое презрение отразилось на ее лице.
- Мой милый мальчик, ты говоришь как дурачок. Если хочешь, оставайся с ней. Я тебе не мамочка. Но ты пожалеешь, - бесстрастно продолжала миссис Ренлинг, - когда тебя окрутят. Неужели ты думаешь, будто она только и мечтает обслуживать столики, работать на пропитание и держать себя в форме ради тебя, а от тебя требуется одно - наслаждаться ею? Ты ничего не знаешь о девушках. Все они хотят замуж. Только в добрые старые времена они сидели и ждали, когда до них кто-нибудь снизойдет. - Она говорила это с нескрываемым отвращением.
Когда миссис Ренлинг заставила меня отвезти ее в Бен- тон-Харбор, где лечилась от артрита, принимая минеральные ванны, мне не пришло в голову, что таким образом она отдалила меня от Уиллы. Она сказала, что ей страшно ехать в Мичиган одной, так что мне придется составить ей компанию. Ее замысел я раскусил позднее.
В этот раз Бентон-Харбор показался мне совсем другим городом, не тем, каким запомнился, когда я, Нейлз и Дингбат добирались автостопом домой из Маскигона и пропитанная потом рубашка болталась у меня на шее, связанная рукавами, а ноги были в ссадинах. Точнее говоря, мы остановились в Сент-Джо, в гостинице «Меррит», близ озера Мичиган, где свежий, насыщенный запах воды пропитал гладкие розовые стены комнат. Большое кирпичное здание претендовало, однако, на стиль старинных строений бальнеологического курорта Саратога-Спрингс - утопало в зелени, здесь было много плетеных изделий, обшитых тесьмой портьер, французская кухня, ковры в белых холлах, лимузины, набитые деньгами богачей красивые клумбы с роскошными цветами и плодородная почва, на которой трава росла особенно обильно. В других местах под жарким июльским солнцем она давно пожухла.
Во время водных процедур, длившихся часами, я был предоставлен сам себе и мог осмотреть окрестности. Немцы превратили этот район в цветущий сад; мужчины ничем не отличались от обычных фермеров, но пожилые женщины расхаживали в своих дворах под раскидистыми дубами босиком, однако в шляпках и длинных платьях. Из трещин на стволах персиковых деревьев истекала смола, листья белели от инсектицидной обработки. Повсюду на дорогах - на велосипедах и грузовых «фордах» - можно было видеть бородатых и длинноволосых представителей секты «Ветвь Давидова», не употребляющих в пищу мяса, мирных, деловых, благочестивых людей, владеющих либо большим поместьем, чуть ли не княжеством, либо настоящими дворцами на фермах. Они говорили о Шилохе[123] и Армагеддоне так же непринужденно, как если бы речь шла о яйцах или упряжи, и вселяли озабоченность в души миллионеров, поскольку владели фермами, минеральными источниками и парком развлечений в большой Баварской долине - с миниатюрной железной дорогой, бейсбольной командой и джазовым оркестром, музыка которого разносилась далеко за пределы павильона, где веселилась и танцевала публика. На самом деле было даже два оркестра - мужской и женский.
Я несколько раз сопровождал миссис Ренлинг на танцы и пил минеральную воду, но ей докучали комары. Потом я ходил и один, чем очень удивлял ее: она не понимала, зачем это мне. Также ее озадачивали мои утренние прогулки по городу или удовольствие от посещения тихой, увитой зеленью кондитерской на площади, где со времен Гражданской войны располагалось здание суда, - ведь я только что плотно позавтракал яйцами и выпил кофе с лепешками. А я получал от этого удовольствие, потягивая ароматный напиток и глядя, как маленький, похожий на кузнечика троллейбус, позванивая, ползет к гавани, преодолевая эстакаду на рамных опо- pax, где лягушки и птицы, живущие на болотах, вели свою бестолковую, горячую перепалку. Я приносил с собой книгу, но солнечные зайчики на страницах мешали читать. Белые чугунные лавки были довольно вместительны - на них спокойно могли сидеть три или четыре старичка и дремать на ласковом солнышке, вдыхая болотистый дух; от такого тепла дрозды оживлялись, цветы становились еще наряднее, зато другая живность преисполнялась неги и лени. Я растворялся в тяжелом насыщенном воздухе, и эта благодушная атмосфера - как вкуснейшее пирожное - вызывала желание любить, от которого сладко ныло сердце. Состояние, позволяющее оставаться самим собой, когда ты не являешься предметом изучения, а сидишь сам по себе, и все для тебя ново, будто ты первый человек на Земле и не участвуешь в людском балагане и даже свободен от собственных привычек. Твое тело просто нежится под солнечными лучами, все на месте - ноги, пальцы, узел на шнурках, но они не властны над твоим разумом, как расческа или тень от волос.
Миссис Ренлинг не любила есть в одиночестве - даже завтракать. Мне приходилось питаться в ее номере. Каждое утро она заказывала чай с молоком без сахара и несколько жестких сухариков фирмы «Цвибак». Мне же приходилось съедать все остальное - от грейпфрута до рисового пудинга; я ел за маленьким столиком у открытого окна, и ветерок с озера колыхал швейцарскую штору. Еще в постели, непрерывно болтая, миссис Ренлинг снимала шелковую ленту, которой перехватывала волосы на время сна, и начинала протирать лицо лосьонами, наносить крем, выщипывать брови. Предметом ее болтовни обычно были другие постояльцы. Она их развенчивала, ровняла с землей, но делала это как-то добропорядочно. И в то же время смело сооружала на своем лице заслон от противников. Ей хотелось до конца оставаться стильной дамой, изо всех сил поддерживающей цивилизованный образ жизни, возникший еще до Фидия[124] и существовавший при Боттичелли, - то, что рекомендовали и чему следовали великие художники и законодательницы моды при известных дворах, стремясь достичь совершенства: в глазах должен светиться ум, в манерах - сочетаться изящество и властность. Но миссис Ренлинг была гневлива. Ухаживая за собой в роскошном номере, в окно которого врывалась несравненная красота летнего дня, она все же не забывала о социальной критике, открыто выражая недовольство и антипатию.
