Сергей Морозов - Великий полдень
— Как это благородно с его стороны. Все очень кстати.
— Кажется, вам, Серж, это не очень нравится.
— Не то чтобы, — уклончиво сказал я. — Раз они устроили этот интернат, должны же там быть воспитанники. Майя взялась за это дело с такой душой, с необычайным рвением.
— Майя — очень серьезная и сердечная девушка. Для нее это действительно очень серьезно, — сказала Альга.
— Знаю, знаю…
Странно, что она так на это реагирует. Я ведь и не думал сомневаться в душевных качествах Майи.
— Она очень чуткая и ранимая, — добавила Альга.
— То же самое она говорит о тебе, — улыбнулся я.
— Нет, я черствая, эгоистичная, — серьезно сказала она, покачав головой, — она гораздо лучше меня.
Надо же, как они бросаются на защиту, как нахваливают друг дружку!
— Значит, вы обе хороши, — снова улыбнулся я.
Я размышлял о «поручении», которое дала мне Майя. Если Альга уже успела переговорить с Папой насчет маршала Севы, более того, уже его умилостивила, то мое вмешательство могло оказаться еще одним напоминанием, что она, Альга, берется (может быть, самонадеянно и даже с наглостью хорошенькой девушки) воздействовать на Папу, улаживать дела, которые всегда были так сказать прерогативой Мамы, а не каких-то там Папиных фавориток.
— Вы, кажется, хотите меня о чем-то спросить? — заметила проницательная девушка с изумрудными глазами.
— Ну, а он… как — он? — пробормотал я вполголоса, показывая глазами в сторону Папы.
— Как видите, — пожала плечами она.
— То есть как у него настроение и вообще состояние души? — пояснил я.
Альга молчала и как-то странно на меня смотрела.
— Что такое? — забеспокоился я. — Что-то не так?
— Нет, все как обычно, — медленно сказала она. — Только почему вы решили, Серж, что я должна быть в курсе его душевных движений? Я что, его наперсница? Если он этого хочет, это не значит, что и я хочу того же.
Вот, оно самое! То, о чем говорила Майя. Глубоко запрятанная гордость и чувство собственного достоинства. Очень похоже.
— Что ты, Альга, — заверил я, — наоборот, даже у меня прямо противоположное мнение.
— Какое же у вас мнение?
— Мне показалось, ты прекрасно умеешь себя держать с Папой. Поверь, это удается далеко не всем, — сбивчиво начал я. — Тем более тем молоденьким девушкам, которых он… — Я прикусил язык, почувствовав, что меня опять несет куда-то не туда.
Но она вдруг улыбнулась. Причем на этот раз дружески, тепло. Даже весело.
— Какие глупости! — усмехнулась она.
— Что касается меня, — торопливо добавил я, — я с удовольствием вспоминаю наш с тобой прошлый разговор. Мне даже кажется, что мы с тобой еще о многом не успели поговорить. Кроме того, я хотел…
— Все, — вдруг прервала она меня. — Папа идет… Ради Бога, Серж, поменьше при нем болтайте!
Последняя ее просьба (или совет) озадачила меня. Впрочем, я и сам чувствовал, что должен быть немного сдержаннее.
— Через пять минут подадут, — сообщил подошедший Папа. — Я уже чувствую, как они пахнут, наши запеченные уточки. Ты чувствуешь аромат, Серж? У тебя такой чуткий нос. Говорят, у собаки обостряется нюх, если ее перед охотой не кормить.
— Нет, — сказал я, — не чувствую.
Но в следующую секунду действительно ощутил чудесный запах. Девушки-секретарши как раз вкатили на мостки многоярусную тележку, на которой на открытом серебряном блюде благоухали только что вынутые из печи утки. Были там, конечно, еще разнообразные овощи, фрукты, минералка, горячие лепешки.
— Я распорядился, — продолжал Папа, обращаясь к Альге и кивая в сторону секретарш, — мои девочки свяжутся с похоронной конторой и тому подобное. Тебе останется лишь осуществлять, так сказать, общее руководство, координировать. Кстати, — усмехнулся он, — что если по такому случаю разыскать всех его знакомых медсестер? Составить своего рода почетный караул?.. Ладно, Альга, не хмурься. Это я глупо шучу. Просто иногда мне кажется, что вся жизнь — сплошные похороны. Не удивительно, что хочется разнообразия… Кстати, я говорил с Мамой. Она очень даже признательна, что ты взялась нам помочь — по-родственному.
— Как это по-родственному?
— Ну по-свойски, — поправился Папа. — В общем, у нашей Мамы за последние годы столько было похорон, что о живых не хватало времени подумать. А она ведь у нас великая труженица и общая благодетельница. Бог с ней, я ей никогда не препятствую. Я сам хочу, чтобы всем было хорошо. К тому же, может, у нее уже возраст сказывается…
Мне показалось, что в его тоне заключена скрытая насмешка и даже пренебрежительность. А замечание насчет возраста меня и вовсе покоробило.
— Вот и прекрасно, — спокойно сказала Альга. — Я немедленно этим и займусь. А вам — приятного аппетита! До свидания.
— Как? Как? — вскричал Папа, опасно зарумянившись. — А как же трапеза?
Прежде я не слышал, чтобы он так вскрикивал.
— Я не голодна, я хочу сразу заняться делами. Никогда еще не приходилось осуществлять руководство и координировать. Хотя бы на похоронах. Это большая ответственность, — улыбнулась она. — Я воспользуюсь телефоном в вашей приемной.
— Господи, Ольга, — в сердцах проворчал Папа, — лучше плюнь на все! Черт с ними, с этими похоронами!
— Нет, что вы, — покачала головой девушка, — как можно!
Тележка с завтраком как раз поравнялась с нами, и в этот момент я подумал, что Папа сейчас одним пинком сшибет ее с мостков в воду и жареные утки будут плавать вместе с живыми. А заодно спихнет и обеих секретарш. Никто еще не рисковал до такой степени раздражать его, как это вышло у Альги. Однако он сдержался.
— О’ кей, Ольга.
Он даже не стал спорить. Мгновенно сделался кротким. Единственное, чего он не мог скрыть, это румянца.
— Ну а мы, Серж, — поспешно кивнул он мне, — все таки закусим!
У меня была мысль отправиться следом за Альгой, но она уже выпорхнула за дверь, а Папа зашагал по мосткам к домику на острове. Мне ничего не оставалось, как последовать за ним.
— Будь как дома, — рассеянно напомнил Папа, когда мы вошли в этот «домик Петра». Он присел за небольшой столик в дальнем углу своего экстравагантного кабинета.
— Да уж, — сказал я.
Секретарши успели перегрузить блюда с тележки на стол и оставили нас одних. Мы сразу принялись за утятину. Я заметил, что настроение у Папы сильно переменилось. После того, как Альга нас покинула, он уже не казался мне счастливым. Он ушел в себя и отправлял в рот кусочки утки с хрустящей корочкой, как будто не ощущая вкуса. Я молчал. Он вскинул на меня глаза, как бы вопрошая «ну, что скажешь?», но я продолжал упорно молчать. На несколько минут Папа словно забыл про меня, погрузившись в состояние, которое меньше всего напоминало медитацию или размышление о чем-либо. Скорее уж, что-то вроде тупой отключки. Я чувствовал, что ему в общем-то и размышлять не о чем, поскольку готовое решение уже наверняка имелось. Я давно раскусил его, заметив такую особенность: Папа всегда предоставлял собеседнику первое слово и вообще возможность высказаться, и тогда его односложные резюме, вроде «да-да» или «нет-нет» вперемешку с цифрами и суммами, звучали умно, внушительно и впечатляюще. Большинству людей и в голову не приходило, что в начале любого разговора у Папы уже были готовы и резюме и решение, и он не отступится от них ни при каких обстоятельствах. Сам процесс разговора был для него промежуточным или, вернее, лишним этапом общения. Папа инстинктивно избегал изгибов логики и эмоциональных тонкостей, в которых было легко заблудиться. Предпочитал отмалчиваться, а под конец просто выложить то, что было припасено с самого начала. Но я-то знал его. Я знал, что если выдержать характер и заставить его заговорить первым, то он становится косноязычен и даже может проболтаться о том, о чем желал бы умолчать. Кстати, мне кажется, что и покойный доктор хорошо понимал эту Папину особенность.
Вспомнив про доктора, я снова ощутил, как у меня заколотилось сердце, поле зрения сузилось и начало заволакиваться туманом. Как в дурном сне, нужно было лишь проснуться, чтобы весь этот ужас сразу отлетел.
Я потянулся за бокалом и, набулькав в него минералки, выпил несколькими глотками. В нос ударили крепкие свежие пузырьки, но сердце продолжало трепыхаться. Я снова занялся запеченной уткой. Папа уже закончил с трапезой и нетерпеливо посматривал на меня. Видно, ему все-таки было неуютно от моего молчания. Наконец он первым нарушил молчание.
— Ну и как ты думаешь его, то есть доктора, изобразить на надгробии? В каком виде и облике?
— В нормальном виде, — пожал я плечами. — Как в жизни. То есть в самом реалистичном виде.
— Ага… — задумчиво протянул Папа. — То есть бюст или памятник должен быть, что ли, с горбом и без ушей?
— Почему без ушей? — опешил я.
