Инго Шульце - 33 мгновенья счастья. Записки немцев о приключениях в Питере
«Поверхность моря все же слишком однотонна! Вы не находите?!» — Он кусал губы. — «Этот жест не убеждает! Вы не находите?» Ни одна из картин — они назывались: «Разговор женщин», «Брежнев-безумец», «Финский залив», «Грузин за чаем», «Отъезд», «Смерть космонавта», «Сахаров в Москве», «Стол в мастерской», «Нищие Первого мая», «Невский», — ни одна из них не исчезала, не будучи приговоренной Владимиром как плохая, неудачная, в лучшем случае незаконченная. Единственным исключением оказался портрет его жены Юлии — вот он был совершенен!
«Ну, а как вы находите его работы?» — спросил Сципион, утративший всю свою веселость. Я ответил что-то в том духе, что мне нравятся краски и что в самом деле есть очень много перекличек с Сезанном. Попутно я заметил, что русская таможня при вывозе требует в шесть раз больше, чем заплачено за картину.
«И на Западе еще поймут, — в раздумье проговорил Сципион, — что загорелое тело красивее, чем черный квадрат. Но продолжайте».
Наконец мы с Владимиром и Светланой пришли к выводу, что стоило бы признавать великих художников не после их смерти, как, например, случилось с Ван Гогом, а еще при жизни отдавать им толику той благодарности, которую впоследствии всегда так щедро готовы расточать последующие поколения.
«Поэтому я предложил ему деньги за портреты, — оправдывался я перед Сципионом и Анастасией. — Что было огромной ошибкой!» — завершил я свой рассказ.
Владимир дважды рисовал меня после показа картин, подписал листы и передал их мне свернутыми в трубочку. А я предложил ему сто марок, чтобы он купил себе краски, холст, рамы и т. п. В ответ Светлана закрыла лицо руками. Владимир плотно сжал губы. Засунуть деньги обратно казалось мне абсолютно невозможным. Он оскорблен тем, заявил Владимир, что я его так неверно понял. Внезапно он заорал: «Если не работой, то как еще, как мне бороться?»
Тут на меня обрушился целый воз и маленькая тележка подозрений и проклятий. Даже меня его враги используют, чтобы оскорблять его. Он поклялся отомстить. Он сокрушит их своей работой — и силой, да, если нужно, то и силой.
Светлана с ревом повисла на нем, прижала его левую руку к своей груди, пыталась его целовать, гладить. Я держал его за правую руку, умолял не думать, что я хоть как-то связан с его врагами, напротив, я желаю ему всего самого лучшего, что только можно себе представить.
Через десять минут я не только забрал деньги назад, но и обещал прийти еще раз и продолжить наш разговор. Я спросил, сумеет ли Владимир в мой следующий приход написать мой портрет.
«Я просто не мог выкроить для этого свободный день», — признался я. На самом же деле мой план был следующим: дать Владимиру написать мой портрет, купить его и подарить Светлане — на прощание.
«Ну что вы за человек!» — с горечью сказал Сципион и отвернулся. Анастасия, прижав свою идиотскую бутылку другим локтем, подхватила мужа под руку.
Я вдруг оказался совсем один посреди зала. Если бы даже кто-то и не знал, каким весом обладают те двое, и, стало быть, вообще не заметил бы, с кем они разговаривают, уже само по себе то, что они грубо, даже демонстративно оттолкнули меня, обратило бы на меня всеобщее внимание. Я понимал, что должен как-то реагировать, и не откладывая. Я сделал несколько шагов в сторону, но вовремя опомнился и вернулся. «Наверное, я просто ошибаюсь», — подумал я и пошел за Сципионом в буфет. Я хлопну его по плечу и спрошу, когда можно к нему прийти. Он наверняка рассердился, что я проявил так мало интереса к его работам. Когда речь идет о признании и деньгах, художники невыносимы!
Но что это они уставились на меня, эти дамы и господа вокруг? Уголком глаза я отмечал, что происходит. Иногда мне казалось, что они шепчут мое имя. Я чуть не обернулся, но успел все же предотвратить это движение, ударив себя по затылку, будто меня укусил комар. Водя ладонью по шее взад-вперед, я на самом деле кончиками пальцев не давал своей голове повернуться. «Позвольте представиться, — произнес я нерешительно, как бы на пробу, и закончил, отчеканивая каждое слово: — Доктор философии Ганс-Юрген Гёбель». Моя следующая мысль уже принесла облегчение: я здесь не незнакомец, вовсе не nobody!
Однако едва лишь я, преодолев этот внутренний разлад, приблизился к Сципионовой спине на расстояние двух вытянутых рук, как, глянув слева от его уха, пришел в ужас. В наилучшем расположении духа, выдвинув плечи вперед, Владимир передразнивал итальянку, как она, выдавливая из себя последний воздух, потеряла контроль над своей нижней челюстью. Пока он, хватая ртом воздух, повторял свою гримасу, на сей раз даже стуча зубами, я остановился рядом со Сципионом. А тот рассмеялся так громко, что внимание всего зала обратилось к маленькой группе, к которой теперь принадлежал и я. Владимир, подстегнутый своим успехом, уже в третий раз поднимал на смех итальянку, даже чуть-чуть припав на колени. Сципион опять смеялся дольше всех, и я даже подумал, что у него, как у дельфина, множество мелких зубов во рту. Мне самому улыбка давалась с трудом, поэтому я удерживал ее на лице как можно дольше и даже привлек к ней внимание, пару раз вполне внятно засопев. Естественно, этого было далеко не достаточно, чтобы свидетельствовать о той радости и той мере свободы, которые выдавали бы во мне близкого друга художников или даже члена их кружка. «Поразительно, поразительно», — произнес я уже с некоторой неуверенностью и воспринял как оскорбление, что Сципион и Владимир не хотели меня замечать у себя за спиной, самозабвенно беседуя друг с другом.
«Позволь представить тебе доктора Гёбеля», — сказал Сципион, словно повторял некое языковое упражнение или предлагал сигарету.
«С удовольствием», — ответил Владимир и выжидательно смотрел на Сципиона.
«Он стоит рядом со мной справа, но не оглядывайся сразу, подожди», — заметил Сципион.
В этот момент мне удалось неожиданно для самого себя рассмеяться, чему я сам удивился. Я смеялся во всю глотку и был совершенно счастлив. Любая другая реакция была бы неуместной. Во второй раз я пожал протянутую мне руку Владимира. «Я рад познакомиться с вами, Владимир Максимович, — сказал я и почувствовал, как во мне вновь нарастает смех, которого я и не стал сдерживать. — Чрезвычайно рад», — смог я еще выдавить из себя и продолжал смеяться — не менее выразительно, чем до этого Сципион.
«Дорогой Макс, это доктор Гёбель из Франкфурта, искусствовед, — начал он по новой. — Доктор Гёбель, это Михаил Олегович, фигура культовая, мэтр выставок, гений проектов».
Так как никто не поддержал моего веселья, я быстро успокоился и опять против своей воли потряс руку Владимира, очевидно, человека со многими именами. «У меня совершенно другое представление о юморе, — пробормотал я себе под нос и приветствовал Владимира словами: — Мне кажется, вы настоящий хамелеон!»
«Вам стоило бы поучаствовать в его акциях», — произнес Сципион, словно он видел меня в зеркале где-то перед собой.
«Это вы ко мне?» — спросил я и автоматически ткнул указательным пальцем себе в грудь.
«А к кому же?» — весело откликнулся Владимир и взял меня за руку. Мы уже шли назад, пересекая зал. Его доверительный жест снова сделал меня центром внимания. К тому же он непрестанно кивал мне, будто внимал моим словам.
Прямо перед нами я заметил дверь, за которой Владимир исчез вместе с итальянкой. Не колеблясь ни минуты, он толкнул правую створку и жестом пригласил меня войти в полутемное помещение. Последовав за мной, он закрыл дверь и раздвинул занавеси. Полился ночной розовато-белый свет и осветил помещение.
«Так как вам нравятся мои работы?»
«Примите мои поздравления», — вырвалось у меня. В последнее время у него, по-видимому, был творческий подъем. Все недостатки его картин исчезли, словно стертые божественной рукой. «Разговор женщин», повернувшихся к зрителю спиной, — теперь в орнаменте их пестрых платков, накинутых на плечи, появился ритм, которого прежде Владимиру так не хватало. Рядом стоял «Сахаров в Москве», здесь он сумел отказаться от натянутости жестов, заменив их тонкой мимикой, едва заметно поднятыми бровями. Да и «Нищие Первого мая» обрели теперь глубину, красный стал не таким навязчивым. Я переходил от одной картины к другой. Что же произошло? Почему меня стали вдруг так трогать эти сезанновские перепевы? Может быть, дело в свете, а может быть, в роскошных рамах или в великолепном зале?
Справа от каждой картины были указаны не только название по-русски, по-французски и по-английски и год создания, но и цена в долларах. Портрет Юлии, единственная картина, которая что-то утратила, стоила шесть тысяч, «Финский залив» столько же, за «Сахарова в Москве» просили двадцать тысяч, за «Нищих Первого мая» — двенадцать тысяч. Натюрморт «Стол в мастерской», самого маленького формата, за четыре тысячи пятьсот долларов был самым дешевым.
