Олег Рябов - КОГИз. Записки на полях эпохи

И вот Владимир Иванович Даль, опять почти что ваш земляк! А как же! Больше десяти лет он ходил по этим улицам, по которым теперь ходите вы. Так вот, великий Даль, а как же не великий, если его захотел видеть у своей постели умирающий Пушкин, если ему передал свой талисман, владельцу которого покровительствуют музы, – перстень с изумрудом.

Даль оказался человеком широкой души. Готовясь к работе над своим ставшим знаменитым словарем и понимая, какой колоссальный объем работы придется выполнить, он все свои замыслы и наброски раздает знакомым писателям и драматургам: тексты собранных песен – Киреевскому, сказки и прибаутки – замечательному фольклористу Афанасьеву со словами: «Гонорара мне не надо. Дай тебе Бог, чтоб они свет увидели».

Смысл этих слов Даля становится понятным, когда уяснишь очень важную деталь. Собирая бывальщины, сказки, Даль как ученый записывал их до слова. Поэтому многие из них не могли быть изданы в России не только из-за содержания – ведь среди их героев были попы и попадьи, – но и из-за неприличных слов, которые не прошли бы цензуру. Поговаривают, что из-за этих двух книжонок, изданных за границей, он и академиком-то не стал.

Афанасьев же изменить в народной сказке ничего не мог – он был истинный ученый и ценил «народное слово».

В 1859 году Афанасьеву удается издать в Лондоне «Русские народные легенды», которые были запрещены церковной цензурой до 1914 года. А вот в середине семидесятых годов прошлого века появилось это удивительное издание – «Русские заветные сказки», которые ты умудрился притащить из самой Австрии. Тут напечатано: «Валаам. Типографским художеством монашествующей братии. Год мракобесия». А чего стоит маленький экслибрис на немецком языке – «Букинистический антикварный магазин Карла Хальфа в Вене». Титульный лист в красной рамке: «Отпечатано, единственно для археологов и библиофилов, в небольшом количестве экземпляров; из них 10 на цветной бумаге». А вот оглушительная статья, подписанная псевдонимом Филобибл, это – Афанасьев. Смотри, что он пишет, – инвалид перелистнул две странички и, сощурив близорукие глаза, внятно прочитал: «Да последуют нашему примеру другие уголки нашей отчизны, пусть сойдут с заветных станков всякое свободное слово, всякая свободная речь, к какой бы стороне русской жизни ни относилась она».

Эта книжечка вышла в Женеве в 1864 году и почти семьдесят лет оставалась загадкой для библиофильской России, пока к нам в издательство «Асаёемiа» в 33-м году не принесла наследница Афанасьева рукопись 164 сказок эротического содержания. Она предложила нам напечатать их, но у издательства не нашлось средств, и в 39-м году рукопись приобрел Институт русской литературы Академии наук – «Пушкинский дом». Сличили рукопись с текстами книги «Русские заветные сказки» и установили авторство последних: Афанасьев. Но встал другой вопрос: кто сделал копии 77 сказок рукописи, именно столько их в «заветных», и кто переправил их за границу? Афанасьев в 1860 году путешествовал по Европе: Италия, Швейцария, Германия. В Англии он встречался с Герценом, который мог помочь ему издать сказки, но рукопись-то писатель закончил только в 1862 году.

Так вот, я сейчас позволю себе предположить, что человеком, заботами которого издан был сборник заветных сказок, был Виктор Иванович Касаткин, русский революционер, член общества «Земля и воля», а кроме того, известный библиофил и обладатель коллекции в двадцать тысяч томов. Он и Афанасьев основали журнал «Библиографические записки».

Свою библиотеку, в которую входило много запрещенных изданий, Касаткин вывез из России, эмигрировав в Женеву в 1862 году.

Кстати, могу похвастаться своей памятью и сообщить, что у Афанасьева в библиотеке тоже были уникальнейшие редкости, книги петровской эпохи: «Краткая реляция о счастливых успехах московетян» и «Речь одного из знатнейших турецких министров султану Ахмеду II». Точнее, это были не книги, а отдельные оттиски ведомостей за 1711 год, которые выходили и в Москве, и в столице, но некоторых номеров не сохранилось ни одного экземпляра.

Шура молча сидел, как-то отрешенно вырезая перочинным ножиком на липовой тросточке замысловатый узор. Сосед-инвалид замолчал, не ощущая поддержки своей лекции.

– Александр Иванович, с твоим энциклопедизмом тебе лекции в университетах ребятам читать! А ты, пьяненький, арии около театра поешь! Как же так?

– А так вот, Шура. Свою последнюю лекцию я сегодня прочитал. Тебе! А теперь я плохую новость расскажу, как обещал. Мужскую. Так что выслушай ее, сделай выводы и забудь!

От каждой большой войны государству-победителю достаются две трудноразрешимые проблемы: толпа профессиональных убийц, не готовых к созидательному мирному труду, и армия героев-инвалидов, которым страна обязана своей победой. И тех и других сотни тысяч, если не миллионы. Ты чуть-чуть припозднился со своим возвращением и поэтому не знаешь, какой разгул бандитизма, грабежей, убийств был в городе год назад. Но в один прекрасный день, месяца три назад, город от блатных и бандитов был очищен. Ну, не в один день, а за неделю их тысячи человек переловили и, как говорят злые языки, в баржах посреди Волги утопили. С тех пор в городе тишина и порядок. Это было сделано по всей стране.

На днях среди наших, то бишь обрубков, прошел слух, что скоро от таких, как мы, тоже избавятся. Хозяин уже принял решение. У победившей страны не должно быть такого страшного и горького напоминания, как миллион инвалидов. Трубы над разбитыми заводами новые вырастут, а вот ноги у меня – уже никогда!

И я хотел тебе, Шура, сказать – даже не попросить, – когда я пропаду и не вернусь домой, Дуняша тоже долго не протянет. Она держится на любви ко мне. А без меня ее скрутит чахоточка. Сразу же! У нее застарелая туберкулезная предрасположенность, еще с Питера. Эта болезнь у них в семье по вертикали идет. Шура, присмотри за мальчишкой! Он не дурак и к тебе тянется. Своих у тебя пока нет. А сейчас не возражай. И даже лучше забудь весь этот разговор до поры до времени.

Инвалид-филолог пропал вскоре после этого разговора – через пару дней. Никто не понял, куда он делся. Просто его не стало ни дома, ни во дворе, ни в городе. Так же не стало в городе и в стране тысяч и многих тысяч других инвалидов, которые до этой поры сидели с пилотками и фуражками у продовольственных магазинов и побирались по всем пригородным вагонам, заполняя платформы и вокзалы.

Дуняша недолго ахала и причитала, а просто написала заявление в милицию. Там это заявление приняли без удивления и без вопросов. Потом она не пошла на работу, а уселась на скрипучий венский стул на крыльце. Так и сидела день за днем и смотрела пустыми глазами непонятно куда, скорее всего внутрь себя, до вечера, пока Колька-инвалида не отводил ее спать.

Потом Дуняша стала понемножку кашлять, и на белых платочках-тряпочках, с которыми не расставалась никогда, комкая очередной в руке, появились капельки алой крови. Мария Александровна под руку отвела соседку в поликлинику, откуда ту отвезли в больницу.

Вся эта беда с Дуняшей произошла в августе, когда Шура с плановой университетской экспедицией уехал в один из южных заповедников. Вернулся он к первому сентября, к началу академического года, и с некоторой досадой узнал, что комната соседей-блокадников опечатана, точнее, заклеена какими-то узкими бумажками с синими и зелеными печатями, а Колька-инвалида как сирота был сдан в детский дом, или, как его еще называли в округе, в дом одаренных детей. Хотя каждый день с утра он являлся к Марии Александровне, справлялся, не надо ли чем помочь, и со своим закадычником Колькой-лысеньким кормил Машку, потом гуляли с ней, бегая по двору.

Шура проявил невероятную активность, подключив всех друзей, соседей и руководство университета, чтобы оформить опекунство, и скоро Колька-инвалида, сохранив за собой комнату, в которой жил еще с родителями, стал почти полноправным членом семьи Шуры.

11

Наступила осень. Шура начал учиться в университете, а Колька – ходить в школу. Учился он хорошо, лучше всех в классе, домашние уроки делал за двадцать минут.

В знак благодарности Колька хотел даже поменять фамилию, взяв Шурину, но тот убедил его, что родительская фамилия – это всегда честнее, солиднее и культурнее.

Хотя во дворе мальчишки уже стали выяснять у Кольки-инвалида: не еврей ли он теперь? Но «еврей» не было ругательством и даже не означало принадлежности к национальной группе или социальной, а, как и «татарин», или «косой», или «электрик», было лишь эпитетом, выделяющим личность. Ругательств в русском языке, за которые можно было получить либо в рожу, либо нож в бок, было два: «пидарас» или «педераст», у кого как получалось, и «фашист». Кому что за эти ругательства полагалось – зависело от компании, но в стране, где каждый пятый сидел или имел родственников-«сидельцев» и в каждой семье были погибшие от немецкой, точнее фашистской, пули или бомбы, это было логично.