Теа Обрехт - Жена тигра
Некоторое время мне казалось, что я хочу помогать женщинам, ставшим жертвами насилия, или тем несчастным, которые рожали в подвалах, пока их мужья шли по минным полям, беднягам, жестоко избитым, изуродованным, обезображенным во время войны, причем обычно именно мужчинами «с их же стороны», то есть теми, которые вроде бы должны были их защищать. Принять подобное положение вещей было совершенно невозможно, но я понимала: эти женщины уже не будут нуждаться в моей помощи, когда я наконец-то обрету должную квалификацию и смогу им эту помощь оказать. В семнадцать лет подобные вещи делают тебя излишне самоуверенным. Ты еще и понятия не имеешь о послешоковом состоянии, которое обрушивается на людей после войны. Будучи подростками, мы никак не могли соотнести жизнелюбие и энтузиазм, свойственные нашему возрасту, с жизнью под тяжким бременем войны. Теперь же, став немного старше, мы никак не могли расстаться с этим ярмом. Основные наши решения все-таки всегда были связаны с тем допущением, что война и ее непосредственные последствия так или иначе постоянно будут окружать нас. Специализация в области ортопедической хирургии была сочтена нами неподходящей. Нам хотелось поскорее достичь поставленной цели, а для этого нужно было незамедлительно стать хирургом-ортопедом, причем специализирующимся на выхаживании больных после ампутации. Специализация же в области пластической хирургии казалась нам вообще немыслимой — если, конечно, не заниматься исключительно восстановлением лицевых структур после ранений.
Однажды вечером, где-то за неделю до очередной экзаменационной сессии, дед спросил, не задумывалась ли я уже о специализации, словно этот выбор мне предстояло сделать уже завтра. Впрочем, ответ у меня был готов: «Педиатрическая хирургия».
Я сидела, скрестив ноги по-турецки, за столом, подложив кухонное полотенце под купленный у букинистов, а потому грязноватый учебник по биологии клетки, чтобы не испачкать бабушкину белоснежную кружевную скатерть. Дед ел семечки прямо с небольшой алюминиевой сковородки, на которой их и жарил. Как и все прочие его ритуалы, этот тоже всегда соблюдался неизменно. Дед доставал сковородку с семечками из духовки, ставил ее на две пробковые подставки, а вниз подкладывал салфетку для лузги. Потом долго ворошил семечки на сковороде, прежде чем начать их грызть, и никто, даже моя бабушка, не знал, что он там пытается найти. Роясь в семечках, он морщил нос, поправляя сползшие очки, огромные, квадратные, чтобы видеть получше, и все это придавало ему несколько подозрительный вид оценщика в ювелирной лавке, перебирающего драгоценные камни.
— Значит, Бог для тебя останется вообще за пределами твоих занятий? — спросил он.
— Ты это о чем? — удивилась я.
Я уже и вспомнить не могла, когда мой дед в последний раз упоминал о Боге.
Но он не ответил, вернулся к своему прежнему занятию — ворошению семечек. Время от времени он выбирал одно семечко и разгрызал его передними зубами, но в итоге почти всегда съедал их все, и таким образом странные поиски чего-то среди семян лишались всякого смысла.
Дед грыз семечки, потом, после долгого молчания, спросил:
— А тебе с детьми много возиться доводилось?
При этом на меня он не смотрел и не видел, что я недоуменно пожала плечами, помолчала, потом снова пожала плечами, закрыла книжку, заложив нужную страницу карандашом, и тоже спросила:
— А что?
Дед выпрямился, немного отодвинул стул, потер колени и сказал:
— Когда умирают взрослые люди, им страшно. Они невольно вытянут из тебя все, в чем у них есть потребность, и твоя задача как доктора — дать им это, утешить их, взять за руку. Но дети умирают так же, как жили, — с надеждой. Они не понимают, что с ними происходит, а потому ничего и не ожидают, не просят взять их за руку — в итоге это оказывается куда нужнее тебе самому. С детьми ты действуешь совершенно самостоятельно, никто тебе ничего не подсказывает и ни о чем не просит. Ты меня понимаешь?
В тот год мы главным образом боролись за то, чтобы обрести на факультете известность, чем-либо прославиться. Нам объяснили, что это совершенно необходимо для того, чтобы завоевать уважение и, главное, расположение тучного лаборанта нашей анатомички по прозвищу Мика Тесак, который обычно готовил трупы для практических занятий. Он словно был нашим будущим, еще пока не встреченным, супругом или сотрудником паспортного стола в городской ратуше. Мы непременно должны были заранее учитывать в своих планах этого человека, причем задолго до реального знакомства с ним.
Это было настоящее испытание, страшноватое, но, увы, имевшее решающее значение. Внимание Тесака следовало привлечь к себе заранее. Грубоватое расположение Мики к тому или иному студенту могло стать платой за удачный анекдот, рассказанный к месту, или же за какой-нибудь достойный, с его точки зрения, поступок. Завоевать симпатию Тесака, прежде чем на втором курсе начнутся занятия практической анатомией, было жизненно важно. Крайне желательно, чтобы в его голосе, который звучал так, словно горло у Тесака было залеплено дегтем, мелькнула некая искра узнавания, когда во время первой переклички в подвале анатомички он увидит в списке вашу фамилию, поднимет бровь, посмотрит на вас и спросит: «Богданович… это не вы дымили как паровоз у себя в комнате во время сигнала к отбою, а потом, когда явились пожарные, обвязали себе голову полотенцем и пытались убедить их, что принимали душ и от пара случайно включился сигнал тревоги?» Вы кивнете, тогда Мика Тесак, возможно, милостиво улыбнется, и вам наверняка будет обеспечен труп каждую неделю, даже если на всех их не хватит, что теперь, после окончания войны, случалось довольно-таки часто.
Можно легко догадаться, что без еженедельного кадавра, то есть тела, на котором можно практиковаться, вы тут же оказывались в глубокой заднице, причем до конца обучения на медицинском факультете. Кадавр каждую неделю — это особая привилегия, как и полноценная работа в анатомичке, тщательно выдраенном помещении с отлично подготовленными трупами, похожими на мокрый шницель. Если вы хотели оказаться на шаг впереди своих сокурсников, вам следовало проникнуть в это ментальное пространство и освоить его. Вы должны были настолько привыкнуть к виду мертвого тела, чтобы смотреть на вскрытый труп, не морщась, не вздрагивая, не испытывая тошноты и не падая в обморок. Чтобы добиться успеха, вам необходимо было отринуть все путы представлений, связанных с уважением к покойнику, ибо ему предстояло стать жертвой ваших неумелых хирургических экспериментов. Вы ни в коем случае не должны были падать в обморок, если лаборант обратится к трупу по имени, как к живому. Вам надо обрести способность стать выше весьма распространенных среди студентов-медиков развлечений в виде подкрашивания ресниц покойника зеленой тушью. Для всего этого вам каждую неделю нужен труп и, разумеется, расположение Мики Тесака. Только так вы могли сделать свой первый шаг к поистине бесстрастному восприятию смерти, даже когда лицом к лицу сталкивались с нею.
— Да тебе-то, черт возьми, чего волноваться? — сказала Зора, когда некоторые наши приятели со старших курсов, желая понравиться и снискать нашу благодарность, объяснили нам, что в течение первого курса мы непременно должны найти способ угодить Мике Тесаку. — Ведь ты получила от деда чудное наследство в виде той истории о кишках маршала!
Однако мы очень быстро усвоили, что непотизм — далеко не лучший способ понравиться Мике. Также нельзя было выделяться за счет хотя бы малейших врачебных ошибок — Мика счел бы это преступлением, — не устраивать никаких представлений даже в порядке самозащиты, не допускать оговорок, пусть и нечаянных, из-за которых вы могли показаться полной идиоткой, а не уважаемым человеком, для которого еженедельный доступ к трупу непременно вымостит дорогу к истинным чудесам медицины. Нельзя было обретать известность в студенческой среде за счет оскорбительного высокомерия по отношению к вашим предшественникам, а именно так Зора и вела себя в течение всего первого семестра. В кавалерийской атаке, стремясь обеспечить в будущем полезные связи, она обскакала восемьсот претендентов на место интерна на кафедре генетики. Сказать, что в этом оказалось весьма мало чести — значит не сказать ничего. В основном в обязанности Зоры входило мытье полов. Но дело в том, что примерно на пятое утро своей службы на этой кафедре она несла из кладовой коробку с файлами и в коридоре налетела на какого-то хилого старикашку, который, шаркая ногами, шел ей навстречу. Дедуля остановил ее и предложил облечь весьма соблазнительные бедра в юбку, потому что штаны, с его точки зрения, делали мою подругу чересчур современной. Зора, возвышаясь над этим старикашкой с коробкой в руках, которую она, вполне возможно, готова была обрушить ему на голову, ответила так: «Ох, да не будьте вы таким траханым провинциалом!» Разумеется, старикашка оказался заведующим той самой кафедры генетики, а Зоре пришлось весь семестр торчать в подвале, разбирая бумажки. Слухи о ее возмутительно наглом поведении тем временем распространялись по университету со скоростью пандемии, чему весьма способствовал один пятикурсник, который даже выпустил майки с надписью «НЕ БУДЬТЕ ТАКИМ ТРАХАНЫМ ПРОВИНЦИАЛОМ!» Между прочим, благотворительная распродажа этих маек в октябре во время сборов в фонд добровольных пожертвований побила все рекорды.
