Джоанн Харрис - Темный ангел
Я больше не владел собой. Я закричал и изо всех сил надавил на дверь. Она не поддалась. В голове не было места мыслям – мною управляла безумная логика, внезапная убежденность, что после стольких лет Бог заставит меня заплатить за то, что я сделал со шлюшьим ребенком… заплатить Мартой. Моему помутившемуся рассудку эта идея казалась ужасающе правдоподобной: шлюхина дочь слушала, держась за дверь, затем вошла и увидела Марту, ждущую меня. Снова вышла, месть свершилась… а Марта все ждет, в платье, натянутом на лицо…
Я снова закричал и заколотил в дверь, обдирая костяшки.
– Марта! Марта! М-м…
И тут дверь распахнулась в темноту. Я по инерции влетел в комнату и ударился о противоположную стену. Дверь резко захлопнулась. Очутившись в непроглядной тьме, я кричал, теперь уверенный, что девочка-призрак где-то в комнате, такая холодная, такая белая, и все еще хочет сказку.
Вспыхнул свет. Я на мгновение ослеп, а потом увидел ее. Она стояла у окна с лампой в руке. Облегчение было столь велико, что я едва не потерял сознание; перед глазами плыли темные пятна.
– Марта. – Я постарался говорить спокойно. – Я… Прошу прощения. Я… сегодня сам не свой. – Я вяло улыбнулся.
– Честно говоря, мистер Честер, и я тоже. – Ее улыбка была слабой, но озорной, голос – как шорох сена и летнее небо. – Думаю, нам обоим нужно выпить.
Я наблюдал, как она разливает напитки, сердце уже не пыталось выскочить из груди, и вскоре я нашел в себе силы осмотреться.
Обстановка совсем простая. Узкая кровать с белым покрывалом, кувшин и миска на прикроватной тумбочке, маленький стол и потертое кресло – вот и вся мебель. В свете единственной лампы комната казалась особенно унылой. Ни ковра на голом полу, ни картин на стенах, ни штор. И сегодня Марта сама была как ее комната: одетая в простую белую сорочку, босая, распущенные волосы падают на лицо. И тревога вдруг вернулась – слишком уж все напоминало ту, другую ночь, словно это ее очередной маскарад, задуманный, чтобы столкнуть меня в пучину безумия. Но вот она обвила меня руками, такая теплая, благоухающая простыми детскими ароматами: мылом, лавандой и еще чем-то сладким, вроде лакрицы. Она, сражавшая меня наповал ураганом экзотической страсти, теперь была первейшей юной соблазнительницей, застенчивой, чувственной девственницей, четырнадцатилетней, восхитительно неопытной, чистой.
И конечно, я знал, что и это одна из ее масок – подлинное лицо Марты сейчас, как и прежде, было скрыто от меня. Но я поддался иллюзии нежности, и мы, как дети, лежали в объятиях друг друга, а она шептала мне на ухо сказку о человеке, который влюбился в портрет умершей женщины. Он покупает его и прячет на чердаке из страха, что жена начнет задавать вопросы. Каждый день он приходит и смотрит на портрет, он не может отказать себе в этом удовольствии и становится все мрачнее. Вскоре жена начинает что-то подозревать и однажды незаметно идет за ним в его тайник и видит, как он сидит перед портретом. Охваченная ревностью, она ждет, пока он уйдет, а потом берет нож и поднимается на чердак, собираясь искромсать ненавистную картину на кусочки. Но картина одержима духом мертвой женщины, и, когда соперница приближается к ней с ножом, призрак бросается на нее. Завязывается борьба, отчаяние придает силы женщине-призраку. Пронзительно визжащий дух несчастной жены изгнан из тела в хаос, а женщина-призрак, забрав себе ее жизнь, спокойно идет вниз, чтобы соединиться со своим новым любовником.
К концу рассказа я дрожал.
– Ты веришь в призраков, Марта? – спросил я.
Я кожей почувствовал, как она кивнула и, кажется, тихо рассмеялась. Этот смех встревожил меня, и я отозвался слегка сердито:
– Нет никаких призраков. Мертвые не возвращаются, чтобы преследовать живых. Я не верю, что люди куда-то попадают после смерти.
– Даже на небеса?
– Особенно на небеса.
– Так значит… – поддразнила она, – ты не боишься мертвых?
– Почему я должен их бояться? Мне нечего стыдиться. – Лицо горело. Почувствовала ли она? – Я не хочу об этом говорить.
– Хорошо, – согласилась она с детской готовностью. – Тогда расскажи мне, как ты провел день.
Я рассмеялся: она говорит как жена!
– Ну правда, расскажи, – настаивала она.
И я рассказал – быть может, больше, чем собирался. Я обнимал ее, как ребенка, и она молча слушала и лишь изредка бормотала что-то одобрительное. Я рассказал ей об Эффи и о том, как стал бояться ее; о своем почти сверхъестественном ощущении, будто я стал призраком в собственном доме; о решении отправить Эффи в психиатрическую лечебницу, где она перестанет быть угрозой; я убежден, говорил я, что она способна меня уничтожить. Эффи теперь знала о нас, хотя я не мог представить откуда, Эффи – враг, молчаливый наблюдатель в тени, дитя-призрак… призрак. Лучше бы она не просыпалась, лучше бы она умерла – Эффи, которая должна была быть мертвой…
Через некоторое время я забыл, что говорю с Мартой, вообразил себя перед престолом Господним, отчаянно торговался с Ним, в Его совершенном тупом безразличии, торговался за свою жизнь…
Я не имел права – теперь я это знаю. Я взял Эффи в жены, когда она была еще слишком молода и не понимала, что такое любовь. Я украл у нее шанс на счастье. Я развратил ее под собственные извращенные вкусы, а когда она мне надоела, решил избавиться от нее.
Я знаю, кто я есмь.
И все же, обнимая Марту, ощущая кожей ее теплое влажное дыхание, я разглядел иную возможность, от которой волоски на руках встали дыбом в острой, исступленной ненависти к себе. Слова, что я говорил Марте, звенели в пустоте черепа, благозвучные и натянутые, как струны невидимой арфы под моими веками.
– Нет никаких призраков. Мертвые не возвращаются, чтобы преследовать живых. Я не верю, что люди куда-то попадают после смерти.
Я понял, что повторяю это вслух, прерывая поток мучительной рефлексии. Но я не помнил ни слова из того, что говорил.
Марта оценивающе смотрела на меня. Лицо у нее окаменело.
– Генри.
Я вдруг понял, что́ она собирается сказать, и вздрогнул под мертвящими лучами ее взгляда. Я заговорил, не важно о чем, о чем угодно, только бы не дать ей произнести слова, слово, что безжалостно вибрировало в воздухе…
– Генри.
Я повернулся. От нее не укрыться.
– Помнишь день, когда ты сказал, что любишь меня?
Я молча кивнул.
– Ты обещал мне. Ты ведь не лгал?
Я колебался.
– Я…
– Ты ведь не лгал?
– Нет.
В голове стучало, рот наполнился горечью, будто я глотнул чистого джина.
– Послушай меня, Генри. – Голос был тихий, манящий, непреодолимый, как смерть. – Ты больше ее не любишь. Теперь ты любишь меня. Правда?
Я кивнул.
– А пока она там, я никогда не буду твоей. Тебе придется вечно прятаться. Всегда приходить тайно.
Дыхание вырывалось из моих пересохших губ в невысказанном полупротесте, но ужасающая ясность ее взора заставляла меня молчать.
– Ты говоришь, она уже знает о нас. Она знает, что может уничтожить тебя. Даже если ты запрешь ее – если сумеешь, – этого может оказаться недостаточно. Она может заговорить, может заставить людей слушать. Ты думаешь, ее родные ей не поверят? Все равно разразится скандал. Грязь прилипнет, Генри.
– Я…
Знание того, что́ она собирается сказать, стеной огня полыхало в голове. Но самое ужасное, я хотел, чтобы она это сказала, чтобы спустила с цепи моих внутренних волков. Любимая Шехерезада! Все плыло как в бреду. Она говорила об убийстве – она говорила о том, чтобы заставить Эффи замолчать навсегда…
На миг я целиком отдался во власть образов, заполонивших сознание, и обнаружил, что меня возбуждает мысль об убийстве – и возбуждение столь жгуче, что почти затмевало мою страсть к Марте… но затем чары Марты вновь завладели мной, и я обвил ее руками, зарываясь лицом в ее сладость и нежность, вдыхая запах сирени и шоколада… Кажется, я плакал.
– Ох, Марта…
– Мне жаль, Генри. Я правда любила тебя, и ты никогда не узнаешь, что́ для меня значили наши ночи…
Я проваливался в бездну, в воспаленном мозгу вспыхнул вопрос: что она имеет в виду? Это прозвучало так, будто…
– …но теперь я понимаю, что мы не сможем больше видеться. Я…
Чувства онемели, словно под ледяным покровом. Лишь тонкий беспомощный голосок в голове тупо твердил: это обычное прощание, она совсем не то имела в виду, это… Нет! Этого не может быть! Это не те слова, что я ждал от нее! Не то обещание, которое я хотел сдержать. Во мне поднималась истерика. Откуда-то издалека я слышал собственный смех, визгливый, пронзительный – смех чокнутого клоуна.
– Нет! Нет! Все для тебя… что угодно… все… все. – Самое страшное. – Не нужно так. – О, моя Марта, мой хладный Гефсиманский сад… – Я сделаю что угодно!
Наконец она услышала меня. Она обратила лицо к свету, посмотрела мне в глаза. Я все повторял и повторял, чтобы она поняла, что я говорю правду: «Я сделаю что угодно».
