Дж. Морингер - Нежный бар

В тот момент я точно понял, что хотел бы сказать отцу. Что понимаю: он был не готов к отцовству и вообще, может, не собирался становиться отцом, поэтому нет смысла жалеть о том, что его не было рядом, когда я рос. Я жалел лишь об упущенной возможности. Мне бы понравилось быть папиным сыном.

Я услышал стук в окно машины. Отец заглядывал внутрь, делая мне знак опустить стекло. Очевидно, он тоже чувствовал, что должен сообщить нечто важное. Я потянулся и повернул ручку.

— Джей Ар, — произнес отец, когда стекло опустилось, — мне нужно сказать тебе одну вещь.

— Да?

— Ты водишь как полоумный.

20

МОЯ МАТЬ

Оно должно быть простым и сложным, немногословным, но лирическим, в стиле Хемингуэя и Джеймса одновременно. Благоразумное и консервативное, но в то же время свежее и смелое, оно продемонстрирует блестящий ум, изобилующий глубокими мыслями. Оно определит дальнейший курс моей жизни и либо послужит компенсацией за ошибки всех мужчин в нашем роду, либо продолжит традицию неудачников. И размером оно должно быть не больше, чем три четверти страницы.

Перед тем как писать сочинение для Йеля, я составил список красивых слов. Мне казалось, что выразительные слова заставят приемную комиссию закрыть глаза на мои многочисленные недостатки. В семнадцатилетнем возрасте я изобрел философию выразительных слов, которая была сродни моей философии одеколона: чем больше, тем лучше.

Мой список слов:

Кондиционный

Хлесткий

Пасторальный

Соцветие

Злокозненный

Монстр

Иезуитский

Фаворит

Эклектичный

Маркиз де Сад

Эстетический

Я не понимал и не умел оценить емкость их значений, что порождало одно нелепое предложение за другим. «Я стараюсь изо всех сил, — писал я, обращаясь к приемной комиссии, — и ощущаю свою неспособность полностью передать эмфатические приступы голодного невежества, которые одолевают меня на семнадцатом году жизни, в силу того, что боюсь, что моя сытая аудитория голодных не разумеет!»

Пока мои пальцы бегали по клавишам подержанной печатной машинки, купленной мамой, мне чудилось, что я слышу, как председатель приемной комиссии зовет всех в свой кабинет. «У нас тут есть кое-что интересное», — говорит он перед тем, как зачитать несколько абзацев вслух.

Однако мама, прочитав это, выразила свое мнение в четырех коротких словах: «Ты пишешь как… сумасшедший».

Вырвав сочинение у нее из рук, я понесся к себе в спальню, чтобы переписать все заново.

Я наваял новое сочинение, более многословное, о своих «амбициях» по поводу поступления в Йель. Мне очень нравилось это слово. «Я не лишен амбиций, — заявлял я, — в том смысле, в каком слово „амбициозный“ можно применить к человеку, который хочет обогнать поезд, идущий на полной скорости. А монстр, набрасывающийся на меня? Невежество!» Мне казалось, что это звучит гениально, но мама коротко дала понять, что она не оценила моих стараний.

В течение следующих нескольких недель между Днем благодарения и Рождеством мы с мамой кричали, хлопали дверьми и швыряли моими записями друг в друга, споря по поводу слов. Она смотрела на меня так, будто думала, что лучше бы не прививала мне этой любви к словам и не показывала те красивые карточки в детстве. В ответ я пристально смотрел на нее и гадал, а не могло ли получиться, что у нее в голове что-то повредилось после аварии, а врачи не заметили. Или эта женщина просто не в состоянии оценить превосходное качество моего литературного творчества? Я принес целую кипу черновиков Биллу и Баду, но они сказали, что мамина оценка была даже чересчур снисходительной.

Когда до срока сдачи сочинения (тридцать первого декабря) осталось всего несколько дней, я вышел из спальни, размахивая очередным сочинением.

— Еще хуже, чем последнее, — сказала мама, возвращая его мне.

— С этим сочинением меня примут!

— С этим сочинением тебя заберут в психушку!

Назло ей я вернулся в спальню и на скорую руку накатал сочинение без единого красивого слова. Это было простое описание того, как я работаю в книжном магазине с Биллом и Бадом и как они научили меня читать, выдавая полные сумки книг и терпеливо беседуя со мной о литературе и лингвистике. Я написал о том, что они заразили меня любовью к книгам, и о том, как надеюсь, что Йель позволит мне эту любовь развить. Получилось серо, как вода, в которой мыли посуду. Я вручил сочинение матери.

— То, что надо, — сказала она.

Никогда в жизни я не был так озадачен.

Накануне Нового года мы с мамой поехали на почту. Тот день был ветреным и солнечным. Мама поцеловала кончики пальцев и коснулась ими конверта перед тем, как опустить его в почтовый ящик. Дома мы поужинали пиццей, и когда мама легла спать, я отправился на берег канала. Смотрел на воду и слушал, как какие-то пьяные аризонцы распевают песни.

Потом я ежедневно проверял почту, хотя, конечно, знал, что приемная комиссия примет решение лишь через несколько месяцев. Единственное письмо, которое мы получили, оказалось от Шерил. Я был тронут до глубины души — мне показалось, что сестра украсила письмо символами Йеля, волшебными буквами «У». Но при ближайшем рассмотрении стало ясно, что в конце каждого предложения Шерил нарисовала стакан с мартини — пиктограмму ее замечательного времяпрепровождения. Она встречалась с парнем, которого звали так-то и так-то и который любил (стакан с мартини), и она случайно столкнулась с Этим-Не-Помню-Как-Его-Зовут, они засиделись в баре допоздна (стаканы с мартини), и компания из «Пабликанов» (стаканы с мартини) передавала мне привет. В конце Шерил написала: «И ты тоже выпей. Я сейчас как раз пью. Целую, Шерил».

Пришла весна, и каждый более или менее теплый вечер я проводил на канале, размышляя о том, какое решение приняла насчет меня приемная комиссия, а если не приняла, то когда это произойдет — завтра утром или, может быть, на следующий день. Я смотрел на звезды, отражающиеся на поверхности воды, и загадывал одно и то же желание. Пожалуйста. Пожалуйста. Я не знал, что буду делать, если не поступлю. На всякий случай я подал документы в Аризонский государственный университет, но учеба там не вызывала у меня энтузиазма. Если меня не возьмут в Йель, я, наверное, уеду на Аляску. Иногда я даже фантазировал на эту тему, представляя, будто канал — бурная река на Юконе, где я живу в деревянной избушке, ужу рыбку и читаю, кормясь мясом медведей-гризли. А про Йель вспоминаю только снежными ночами у огня, вычесывая блох из бороды и лаская своего пса Эли.

Когда я возвращался домой с канала, мама уже не спала. Она работала за кухонным столом. Мы говорили с ней о чем-нибудь — только не о Йеле, — а потом я ложился в постель и, пока не засыпал, слушал Синатру.

В апреле пришло письмо. Мама положила его на середину кухонного стола. Мы так бы и смотрели на конверт целый день, если бы она не упросила меня открыть его. Я взял нож для разрезания писем, который мама купила во время нашей поездки в Йель, и вскрыл конверт. Развернул письмо и торжественно прочитал:

— «Уважаемый господин Морингер, мы рады сообщить Вам, что приемная комиссия проголосовала за то, чтобы предложить Вам обучение в Йеле в 1986 году».

— Что это? — сказала мама.

Я продолжал читать в полной тишине:

— «Мы также рады сообщить Вам, что Ваше обучение будет оплачено».

— Неужели? — не поверила мама.

Я протянул ей письмо. «О боже мой!» — сказала она, прижав письмо к сердцу. Из глаз у нее потекли слезы. Я схватил ее в охапку и закружил в танце по гостиной, в кухню и обратно, а потом мы сели за стол и стали перечитывать письмо снова и снова. Я прокричал этот текст, мама его пропела, и в конце концов мы замолчали. Больше не могли ничего сказать. Да и не было в этом нужды. Мы оба верили в силу слов, но в тот день лишь два слова могли выразить наши чувства: «Нас приняли».

Я позвонил дедушке. Потом сделал еще один очень важный звонок. Я позвонил в «Пабликаны». Я никогда раньше не звонил дяде Чарли в бар, поэтому он подумал, что случилось нечто ужасное.

— Кто-то умер? — спросил он.

— Нет, я позвонил, чтобы сказать — если, конечно, тебе интересно, — что твоего племянника приняли в Йель.

Пауза. Я слышал по меньшей мере пять десятков голосов на заднем плане, звуки бейсбольного матча по телевизору и звон стаканов.

— Вот это номер! — воскликнул дядя. — Эй, вы, там! Моего племянника приняли в Йель!

Я услышал возгласы одобрения, а потом многоголосое пение «Була Була».[57]

В книжном магазине я спокойно прошел в кладовку, как будто пришел за зарплатой. Билл и Бад читали. Я помню — я навсегда запомнил это, — что Билл сидел на табуретке и слушал Первую симфонию Малера.