Сергей Антонов - Васька
Словом — это было не строительство, а ежедневный изнурительный бой, в котором командиры-инженеры отстранены от командования, но не отстранялись от ответственности.
Вот выписки из воспоминаний инженеров: «И Никита Сергеевич (это — Хрущев), и Николай Александрович (это — Булганин) ежедневно по два раза в день приезжали на шахту, по нескольку раз звонили по телефону». «Можно сообщить Первому Прорабу, — все время спрашивал нас товарищ Хрущев, — что вестибюль будет сделан?» — «Надо дать два кольца в сутки», — торопил Первый Прораб. «Надо кончать станцию! Надо дать хорошую станцию!» — понукал Первый Прораб. «Плохо вы, товарищи силикатчики, выполняете план! Из-за вас задерживается кладка железобетонной рубашки», — бранился Первый Прораб. «Весь год мы провели в состоянии огромного нервного напряжения», — признается в своей статье начальник работ по замораживанию грунта Денищенко. А такое напряжение не проходит даром. Один профессор с перепугу предложил замораживать грунт обыкновенным вентилятором. А начальник шахты просто сошел с ума — ему все казалось, что он идет под мостом, а поезда, люди, дома — все валится. Как ты думаешь, могли ли мы в такой обстановке быть полноценными командирами производства?
— Вы думаете, Николай Николаевич, это тоже заинтересует потомков? — уклонился от ответа Митя.
— Этого я не знаю. Но потомки получат достаточно ясный ответ из ваших воспоминаний. Они увидят, что на строительстве первой очереди метро царил кавардак. Штурмовщина. Аварийная обстановка. Вот я тут выписал: «Ребята работают несколько смен подряд. Из камеры выходят только пообедать». «Бригады Петушкова, Старикова по две и по три смены не выходили из шахты». «Когда начинались бетонные работы, люди не уходили из шахты сутками». «На последнем этапе… двое суток комсомольцы не выходили из наклонного хода, но 200 кубометров дали». «Комсомольцы забыли, что такое дом и семья. Сплошь и рядом справляться о судьбе комсомольцев приходили в котлован их родители, жены и сестры. Комсомолец Степанечев трое суток сидел на изоляции аварийной сваи». Такую вот картину увидят потомки, почитавши ваши воспоминания. Неразбериху увидят, кавардак и бестолковщину.
— Ошибаетесь, Николай Николаевич. Они увидят битву и большевистские темпы, — перебил Митя. — Увидят энтузиазм молодежи.
— Запомни, комсорг: энтузиазм приносит пользу только при умножении на строго продуманную организацию работ. А если ты строительную площадку превратишь в театр боевых действий и затеешь драку за темпы, то любой энтузиазм, как в любой драке, только увеличит число калек и убитых. Кстати, некоторые мемуаристы почему-то особенно подробно, и я бы даже сказал, со смаком расписывают трагические эпизоды: пожары, обвалы, гибель от удушья, от электрического тока. Вряд ли это украсит книгу.
— Не все же про это пишут.
— Не все, а многие. Ты, к примеру, пишешь про забойщика Киселева: «Через 36 часов пребывания в забое был почти силой извлечен оттуда в полуобморочном состоянии. Он не желал уйти с поста до окончания перекрепления… При заделке замка в своде кольца № 17 он простоял на участке до тех пор, пока снова не упал в обморок от жары, духоты и усталости. Недавно на заседании редсовета писатели, которые вызвались произвести, так сказать, литературную прическу ваших писаний, посоветовали избегать конкретностей — цифр, фамилий и прочего в вопросах охраны труда, и предложили примерную редактуру такого типа: «Травматизм на Метрострое равнялся Днепростроевскому…» Это, конечно, тоже не сахар, но приличнее того, что вы пишете: мол, несчастные случаи «были следствием излишней удачи и лихачества самих рабочих». Ничего себе — почтили героев-энтузиастов, отдавших свои жизни Метрострою… — Николай Николаевич вздохнул. — Что ни говори, комсорг, а наши метростроевцы — чудо. Золото. Возьми хоть Ваську твою. Золото девчонка! А вот на тебе — подкулачница…[4]
— Ленин говорил, что даже помещика можно брать в коммуну, если он порядочный…
— Где же он это говорил?
— В Петросовете! Лобода лично слышал… Я про это в сочинениях Ленина искал, пока не могу найти.[5]
— Вот видишь, не можешь. Найдешь — другой разговор. А пока не нашел, защищать Чугуеву мне представляется негигиеничным.
— Боитесь, так и скажите, что боитесь. А то…
— Я, молодой человек, никого не боюсь, кроме господа бога. И не потому, что такой уж Ахиллес бесстрашный, а просто потому, что устал. Бояться устал. Я ведь, к твоему сведению, не такое писал. Я прямо писал, что срок окончания Метрополитена 7 ноября 1934 года — невежественный, безграмотный, авантюрный, преступный.
— Так и написали?
— Так и написал. Раньше 1938 года не построим. Писал и думал: пускай выгоняют, черт с ним. Возьму ночной горшок и уеду в Аргентину! Ну так вот. Вызывает меня Первый Прораб. «За неверие в большевистские темпы вас следует наказать, — объявил он. — Решим так: в день открытия метро вы прочитаете свою докладную на торжественном собрании строителей…» Сейчас на дворе октябрь. На днях пускаем пробный поезд на Сокольники. Где-нибудь в середине 1935 года подземка начнет действовать.
— В феврале, — уточнил Митя.
— Почему в феврале, — вскинулся Николай Николаевич, — из каких расчетов?
— В феврале на почтамте будут продавать марки в честь пуска метро.
— Откуда тебе известно?
— Из достоверных источников.
— Ну вот. Я научными формулами доказывал, что раньше 1938 года метро не построить, а метро в будущем году повезет пассажиров. И меня вытянут на трибуну на всеобщее посмешище. Чего же я не учитывал? А не учитывал я, дорогой товарищ, одной простенькой вещи: не учитывал я, что на дворе происходит революция. Меня учили уравнениям Максвелла и формулам трех моментов, а метро строили по формулам революции. А я об этих формулах не имею никакого понятия… В своих расчетах я, видимо, не учитывал энтузиазм молодых революционеров. Впрочем, энтузиазм приносит плоды только тогда, когда он направлен в русле продуманной организации труда. Я все-таки опасаюсь, как бы наш соблазнительный пример антиинженерного строительства, строительства любой ценой, не вошел в привычку… Ты что, думаешь, мне Ваську не жалко? Очень жалко. Кстати, она удивительно выжимала белье после стирки. Валечка, бывало, выжмет — сутки сохнет, а Васька выжмет — сразу гладить можно… Очень сожалею. Весьма. А писать ничего не стану. Почему? Потому что не хочу второй раз садиться в калошу. Почем знать? Если ее заслали на берега Енисея, значит, она должна там жить… Может быть, так положено. Возражать истории глупо. Так же глупо, как заливать вулкан лейкой. Революция всегда права, к твоему сведению… Бывало, я и сам был не прочь позубоскалить: чего это выдумали — справки, анкеты! А в анкетах пиши про бабушку, дедушку, чем они занимались до семнадцатого года…
Позвонили три раза. Вернулась дама, принесла пива, краковскую колбасу. Время клонилось к полуночи. Митя думал, что дама уйдет, а она села и заслонилась газетой.
— Так вот, — продолжал Николай Николаевич, уютно покачиваясь в качалке, — чем занимались до семнадцатого года. Смешно, правда? Не лучше было бы спрашивать нового человека: выпивает ли он? Курит ли? Любит ли болтать по телефону? Какая книга ему нравится? Какие цветы? Какие женщины?
— И хорошо бы, — сказала дама, опуская газету.
У нее было пухлое молодое лицо и пустые глаза с большими, как у телки, ресницами.
— Послушай, — встрепенулся Николай Николаевич, — как тебя… э-э-э… — Он защелкал пальцами. — Ну, как тебя…
— Беспамятный ты, дядечка, — сказала гостья. — Я тебя учила, зови Адель.
— Послушай, Адель, нарежь, пожалуйста, колбасы. Будь добра.
— А ножи у тебя где?
— Вон там, в буфете.
Митя вскочил и стал прощаться. Николай Николаевич охотно повел его к выходу. В квартире было тихо.
— Сюда, — нашептывал Николай Николаевич, придерживая Митю за локоть, — сюда… Не оступись…
У выхода Митя обернулся и спросил полным голосом:
— Почему это, Николай Николаевич, так получается: чем человек ученей, тем меньше в нем жалости?
— Тише, тише… — Николай Николаевич погрозил и показал на табличку.
Табличка, изготовленная пером рондо, висела на входной двери. На ней было написано: «Не хлопайте дверью. Уважайте покой коллектива жильцов».
Митя рванул было вниз по чугунным ступеням и вдруг встал как вкопанный. Он вспомнил: завтра придется давать Тате подробный отчет о походе к Бибикову. Неужели врать снова? В августе Тата молчала, в сентябре поглядывала с подозрением. И в начале октября Митя признался, что дело не движется.
«Ничего не поделаешь. — Митя вышел на ночную улицу и вздохнул. — Скажу Татке, что дело в шляпе. Скажу, что письмо пошло по инстанциям за двумя подписями. Пускай проверяет».
