Джулиан Барнс - Любовь и так далее

Не поймите меня неправильно. Я не из тех женщин, которым «нравится подчиняться напору». Мысль, что мужчина ворвется без приглашения в мою жизнь и станет все за меня решать, меня вовсе не привлекает. Лучше я буду сама за себя решать. Я не люблю мужчин-завоевателей и не люблю им уступать. Я говорю о другом. О том мгновении, когда кто-то вдруг возникает рядом и говорит без слов: «Вот — я. А вот — ты. Что тут еще говорить?». Как будто тебе открывается некая глубинная истина, и все, что тебе надо сделать, это ответить: «Да. Наверное, это правильно».

Если такое случится снова, навязчивому ухажеру будет предъявлено не дешевенькое колечко, купленное на улице, а настоящее золотое кольцо, которое я ношу, не снимая, уже больше десяти лет. И, конечно, у меня в душе вновь зазвучат предупреждающие колокола — как это было всегда, — только на этот раз они будут больше похоже на сирену «скорой». Но разве нам всем не хочется снова услышать эти простые слова: вот — я, а вот — ты. И кто-то по-прежнему ждет ответа: да, наверное, это правильно. И в голове вертятся мысли о вещах, смысл которых тебе понятен, которые ты почти узнаешь, но пока что не можешь назвать — о вещах, связанных с ходом времени, с сексом, с судьбой, — и где-то внутри зарождается музыка, торжествующая и уверенная, которую ты, опять же, почти узнаешь.

Здесь и сейчас — тишина. Только мягкие шлепки кисти и поскрипывание стула. И звон кольца Элли о чашку.

СТЮАРТ: Я всегда жду, что Оливер будет лежать лицом к стене, но, насколько я знаю Оливера, он — даже больной — всегда очень болезненно воспринимает любое клише и делает прямо противоположное. Так что он лежал в кровати спиной к стене. В маленькой комнате наверху, где окно было занавешено одеялом — скорее всего, у них просто не было времени, чтобы повесить нормальные занавески. На тумбочке у кровати стоит настольная лампа с утенком Дональдом на абажуре.

— Привет, Оливер, — сказал я, неуверенный, как именно следует произносить даже эти простые слова. Я имею в виду: я знаю, как вести себя с человеком, который болен по-настоящему. Да, я знаю, что некоторые врачи рассматривают депрессию как болезнь и т. д., и т. п. То есть, наверное, я хотел сказать, что Оливер был болен такой болезнью, с которой я не знаю, как управляться. Поэтому я был слегка раздражен и вместо сочувствия испытывал злость.

— Привет, дружище, — сказал он язвительно, но меня это нисколечко не задело. — Ты нашел мне невыезженную двухлетку?

Предполагалось, что я должен рассмеяться? Это был вопрос, на который не существует правильного ответа. «Да»? «Нет»? «Как раз занимаюсь поисками»? Так что я промолчал. Кстати, я не принес ему ни винограда, ни шоколадки, ни журналов, которые сам уже прочитал. Я рассказал ему про работу. Что мы поправили вмятину у него на фургончике. Он не проявил ни малейшего интереса.

— Мне надо было жениться на миссис Дайер, — сказал он.

— Кто это, миссис Дайер?

— Сердце изменчиво, цель неясна… — Или что-нибудь в этом роде, тихонько себе под нос. Обычно я не обращаю внимания, когда Оливер начинает вот так вот придуриваться, уходя от вопроса. И вы, я думаю, тоже.

— Кто это — миссис Дайер? — повторил я.

— Сердце изменчиво, цель неясна… — И так далее, и тому подобное. — Она живет в доме номер 55. Ты ей однажды сказал, что у меня СПИД.

Я уже много лет не вспоминал тот случай, но теперь воспоминания вернулись.

— Та старушка? Я думал… — Я собирался сказать, что я думал, она уже умерла. Но слово «умер» — это не самое подходящее слово для разговора с больными людьми, правильно? Хотя я уже говорил, что не воспринимал состояние Оливера как болезнь. Может быть, мне бы и стоило обращаться с ним как с больным, но у меня ничего не получалось. Как я уже говорил.

Мы поговорили еще немного, но каждый говорил о своем, не прислушиваясь к собеседнику. Наконец Оливер перевернулся на спину, сложил руки на груди, как будто уже собрался помирать, и сказал:

— Ну что, дружище, ты уже разгадал секрет?

— Какой секрет?

Оливер по-идиотски хихикнул.

— Секрет хорошего бутерброда с жареным картофелем, разумеется. Главное, мой пернатый друг, чтобы жар от картофеля растопил масло на хлебе, так чтобы оно потекло тебе по руке.

Я не нашелся, что можно на это ответить. Разве что, на мой взгляд, бутерброды с жареным картофелем — это не самая здоровая пища. Потом Оливер тихонечко зарычал, как будто сегодняшний день выдался для него очень трудным, и это еще не конец.

— Джилиан.

— Что Джилиан?

— Когда ты был в том отеле, — сказала Оливер, и хотя за свою жизнь я перебывал в сотне отелей, я сразу понял, о чем идет речь.

— Да, — сказал я, имея в виду, что я понял, о каком отеле он говорит.

— И?

— Я тебя не понимаю.

Оливер фыркнул.

— Ты подумал, что то, что ты видел из своего окна., ты подумал, что то, что ты видел, происходит у нас регулярно?

— Не понимаю, о чем ты. — На самом деле, я все понимал, но мне не хотелось об этом говорить.

— То, что ты видел, — продолжал он, — было сделано исключительно для тебя. Такой гала-концерт. Единственный вечер на сцене. Поразмысли над этим, дружище. — И тут он сделал такое, чего не делал еще никогда — во всяком случае, не на моей памяти. Он повернулся лицом к стене.

Я поразмыслил. И скажем так: мне было горько. Горько и неприятно.

Что я вам говорил? Доверие приводит к предательству. Доверие провоцирует на предательство.

ОЛИВЕР: В жизни каждого человека de temps en temps[156] неизбежно возникают такие терситские[157] моменты. Дни, когда ты понимаешь, что прыщавый дурак говорит правду. Война и распутство, война и распутство. Не говоря уже про тщеславие и самообман. Кстати, я придумал новый вопрос для «Что бы ты выбрал?» Что бы ты выбрал: уничтожить себя неспособностью к самопознанию или уничтожить себя самопознанием? У вас есть целая жизнь, чтобы подумать над этим вопросом.

Согласно еще одному каноническому мудрецу, зрелость — это все. Картина знакомая: суглинистая почва, солнце в безоблачном небе, первое место на старте — на ветке, медленная сосредоточенность цветения, кожица наливается цветом, а потом — какой спелый, — маленький детский пальчик прикасается к нам в восхищении, черенок-пуповина, который удерживает нас на ветке и от которого нам предстоит отделиться — легко и без обиды, и мы соскользнем, невесомые, по прозрачному воздуху, и упадем на охапку сена, и будем лежать — зрелые, налитые соком плоды, — легко и непринужденно входя в святой цикл жизни и смерти.

Но большинство из нас — не такие. Мы как германская мушмула, которая созревает буквально за час — от неудобоваримой и жесткой завязи до коричневого падения, — так что охотники и собиратели, которые поначалу очень ее ценили, эти первые апологеты органико-биологической пищи, эти прапра-Стюарты, сидели всю ночь напролет с зажженными свечами и неотложными сетками и корзинками в ожидании радостного момента. Но кто присмотрит за наблюдателем за плодами? В нашем случае нет никакого помощника с фонарем на палке, который не даст нам заснуть, и мы просыпаем момент наивысшей зрелости. Вот мы еще молоденькие и зелененькие, а уже в следующее мгновение — перезрелые твердые дяденьки-тетеньки средних лет, а потом сразу, без перехода — подгнившие старики и старушки.

Сосредоточься, Олли. Пожалуйста, сосредоточься. Ты в последнее время такой несобранный. Посмотри на озера-старицы у себя за спиной. Что там провозглашает прыщавый дурак?

А вот что. Даже ничтожная мышка-песчанка вполне в состоянии уразуметь эту печальную истину, но нам, тупым людям, все надо втолковывать по сто раз. Что все человеческие взаимоотношения, даже между двумя целомудренными послушницами в монастыре — ой, особенно между двумя целомудренными послушницами, — стоятся только на власти. Власть — сейчас же. А если не прямо сразу, то обязательно — потом. А источники власти — такие древние, такие знакомые, такие безжалостно детерминистические, такие простые… и названия у них простые. Деньги, красота, талант, молодость, опытность, любовь, секс, сила, деньги, еще больше денег и еще больше денег. Древнегреческий корабельный магнат в мужском туалете демонстрирует на наглядном примере своему хихикающему compadre,[158] на чем держится мир: он берет у служителя блюдечко, куда кладут чаевые, и выкладывает на него свой membrum virile.[159] Ваши поиски завершены, о, вы, взыскующие мудрости. Вот она — главная мудрость. В конце концов, древнего грека звали Аристотель. И я уверен, что на него не писали доносы в налоговое управление.

И как же все это связано с той отнюдь не шекспировской — будем честными — histoire[160] или imbroglio,[161] в которой вы оказались? Кстати, покорно прошу меня извинить, если вы требуете извинений. (Но лично мне кажется, что никаких извинений не требуются. В конце концов, разве вы не сами вовлекли себя в данную ситуацию? Разве вы не сами напросились?) Просто было время, когда блистательная Джилиан была для всех путеводной звездой, когда способности Олли — скромно опустим слово «талант» — обещали ему блестящее будущее, когда Стюарт, прощу прощения за бедность речи, не получил бы ни хрена даже за очень большие деньги. Даже если бы он был в состоянии их заплатить. А теперь? Теперь Стюарт вполне в состоянии заплатить. Теперь среди драхм на блюдце возлежит член малышки-Стю. Вы считаете, мое Weltanschauung[162] сделалось упрощенческим? Но жизнь сама себя упрощает, как вы скоро поймете, и с каждым годом, с каждым новым разочарованием ее угрюмые, безжалостные черты проступают все резче и резче.