Максим Солохин - Сказка для старших
— Не может. Для Него нет необратимого, — сказал Митька. — То есть, стоп… Если Он всемогущий, то может. А! так тут опять камень, который нельзя поднять?
— Может, но не хочет, — сказал Монах. — Бог может, но не хочет. И человек, если он в благодати, может. Но не должен. Даже если хочет.
— Не должен? Необратимое? А что? Что для него необратимо-то? Если он тоже всемогущ… по благодати. А! Отказ от всемогущества? Отказ от настоящей свободы?
— Отказ от благодати. Грех, — сказал Монах. — Страсть.
Митька покивал головой.
— Почему необратимо? Для Бога все обратимо. Я опять не понимаю.
— Для Бога — да. А для человека — нет.
— Получается, грех — это и есть камень, который можно создать, но нельзя потом поднять?
— Вот именно!
Здорово. Дело слегка прояснилось. Но почему Мама говорила, что человек — это тот самый камень? Человек же — не грех.
Митька спросил у Монаха.
— Человек по природе — не камень. Изначально. Но ему дана настоящая свобода. Он может стать таким камнем. Мама твоя говорила про падшего человека. У нас все смешано со страстями. Мы — камень, который нельзя поднять.
— А если у нас все смешано со страстями, тогда выходит — нельзя молиться? О чем ни помолись — все неугодно Богу?…
— Молиться — можно. Только трудно. А вот делать — нельзя. Потому что для человека это необратимо. А для Бога все обратимо. Ты же Богу молишься.
И они замолчали. А потом Монах сказал:
— Человекоубийственно, но не Богоубийственно бысть прегрешение Адамово. Помнишь?
Митька помнил. Эти слова много раз повторяли во дни, когда Господь лежал во гробе, а плащаница стояла посреди Церкви. И на Митьку накатила волна Страстной седьмицы.
— Значит, Он умер, чтобы обратить необратимое?
Монах покивал головой.
Ясность к Митьке пока не пришла. Но что-то стало яснее.
Последнее время Митька по понятной причине стал ходить на службу в храм Александра Невского, где на клиросе пели Саша и Мишка. Но в это воскресение Саши почему-то не было.
— А где Сашка? — спросил он у Мишки после службы, когда они вдвоем пошли в парк.
— Уехал.
— Куда уехал?
— К тете. В столицу. Будет теперь там жить.
— ?!
— Он решил стать спортсменом.
Митьку поразило, как быстро Мишка усвоил омерту. Главный принцип детской магии. То есть сам Мишка, похоже, не отдавал себе отчета в том, что происходит. Просто Антон не любопытствовал, о чем они там с Митькой беседуют, видимо, полностью доверяя сыну. И Мишка не видел нужды заводить об этом разговор. Как будто так и надо. Вот это-то и была — омерта.
Врать — самый примитивный прием омерты. Высший пилотаж — это просто не нарываться на расспросы.
Удивительно, что Митька оказался на высоте. Да нет, не удивительно. Омерта сродни войне, омерта — это тоже жей ши, война младших против старших.
Мишка использовал против отца то оружие, которое отец вложил в его руки. Использовал серьезно и без колебаний. Это было предательство. Но ведь не предавать — это правило. А Мишка был свободен от правил. Настоящая, понимаешь, свобода.
Митьку пугал такой поворот дела. Чем дальше он впутывался в эту историю, тем больше боялся, что Митька, в свою очередь, предаст его Антону. Рано или поздно. А чего ему? Научится колдовать, да и покается папочке: так и так, мол. Грешен. И папочка простит. А Митька останется в дураках, как совратитель и искуситель.
Но и прекратить занятия волшебством было уже трудно: Мишка взял инициативу в свои руки. Прямо сказать ему: стой, что мы с тобой делаем? тут же пойдет, и покается перед отцом. Митька запутался. И стал уклоняться от общения с Митькой. Но это было уже нелегко.
Что-то уже произошло… необратимое. Митька дал пацану запретный плод. И пацан увидел, что он вожделенен, ибо дает знание.
Человекоубийственно, но не Богоубийственно бысть прегрешение Адамово.
Митьке бы покаяться, попросить прощения у Антона, но… трудно это — совмещать несовместимое. И научить омерте, и нарушить омерту. Совместить несовместимое, обратить необратимое… Для этого пострадал Христос. Это делается молитвой, Именем Его… но как раз в эти дни на Митьку напало какое-то разленение в молитве. Даже за своих врагов он молился лишь кое-как. А за себя, грешного, как-то и вообще перестал.
Митька теперь полюбил размышлять о молитве, а вот молиться… что-то не шло. Тяжко стало. Благодать отошла. Создать волшебный камень — Митька создал, а поднять было тяжело. Даже с Божьей помощью. Антиномия.
— Да, — сказал дядя Антон. — Сашка нас бросил.
— А зачем Вы его отпустили?
— А что я буду его держать? Он — взрослый человек. Сам выбирает свой путь.
Дядя Антон промолчал.
— Обидно только, что путь у него — в противоположную сторону. Он возвращается к тому, что я отверг. Это — обидно.
— Что значит — возвращается? Куда возврашается?
— Я шел от спорта, через реальный бой — к невидимой войне с духами тьмы. А он возвращается обратно в спорт. Для меня это значит — ничего-то ты, папа, в этой жизни не понял.
Митька не нашелся, что сказать в утешение. Невозможно же сказать отцу: давайте, я буду Вам вместо сына.
— Да ты не огорчайся, — сказал дядя Антон. — Для меня это — справедливая кара.
— Кара? За что?
Антон рассказал Митьке о своем детстве. Оказывается, он вырос при монастыре. Тоже отдельно от сверстников, как и Мишка с Саней. Но его, Антона, мучило чувство неполноценности, что он растет не такой как все. И вот, он завел себе друга, тайно от родителей встречался с ним. Отпрашивался погулять один — ему полностью доверяли — а сам спешил к Юрке.
— К Юрке? — переспросил Митька, почему-то пораженный совпадением имен.
Юрка просвещал Антона в обычной мальчишеской жизни.
— Так что колдовством я тоже баловался в детстве, — признался Антон, криво усмехнувшись. Митька промолчал.
Но знакомство с Юркой не ослабило, а лишь усилило у Антона чувство неполноценности. Юрка был такой самостоятельный. Ему приходилось драться. Он знал настоящие битвы, знал настоящие трудности. У него были настоящие проблемы. А Антону ну не с кем было драться в монастыре. А духовные проблемы тогда не казались настоящими. И вот, он бросил родителей и уехал в Столицу.
— Саня просто воспроизвел мой собственный грех молодости. Как я — так и меня.
— А почему — "грех"? — спросил Митька. — Разве это грех? Вы просто повзрослели, и начали самостоятельную жизнь.
— Да, конечно. Это нормально. Грех не в том, что я уехал. Не в самостоятельной жизни, а в том, какую именно жизнь я прожил.
Митька сказал уверенно:
— По-моему, прекрасную.
— По-моему, бессмысленную, — сказал Антон с той же уверенностью. — Я всю жизнь дрался с людьми. И только угробив все здоровье, понял, что надо драться с нелюдями. Но вернуть время назад я уже не могу.
— С бесами?… А вы молитесь. Для Бога нет необратимого.
— Именно. Надо молиться. Видимыми разбойниками руководят невидимые. Они дают им силы и смысл жизни. Обманчивый, конечно. Надо молиться.
— Но воевать-то тоже кто-то должен, — забеспокоился Митька. — С людьми, с разбойниками. Кто-то должен сражаться руками… пальцами.
Антон кивнул.
— Конечно. В нашем мире без этого никак. Надо казнить тех, кто созрел для казни. Для меня это ясно, как пять пальцев. Пацифисты просто не знают жизни. Вопрос не в этом. Вопрос в том, с чего надо начинать. Начинать надо именно с молитвы. Человек не должен сам за себя решать: вот, я буду палачем. Это должна решить судьба.
— Ну, вот у вас и решила… судьба.
Антон помотал головой.
— В том-то и трагедия, что я сам все решил. Я — самозванец. Просто когда я стал жить в Столице, на меня посыпались нападения.
— Как на Мишку?
— Ну, да. Боюсь, что Мишка тоже расплачивается за мои грехи.
— А может, он просто для того и родился? — предположил Митька. — Он-то, он-то ничего не решал. Просто так выходит, и все.
— Может быть. Но мне что-то подсказывает, что не будь я сам палачем, моему сыну не пришлось бы брать на себя эту роль. Но теперь уж что жалеть? Что сделано, то сделано. Теперь остается — каяться.
На молодого Антона посыпались нападения. В том числе и очень серьезные, с оружием. Но Бог хранил его, и давал победу в битвах.
— И я возгордился. Я решил, что это мой путь.
Антон стал заниматься, стал отличным бойцом. Потом стал военным. Потом стал инвалидом. И только через много лет, поселившись при храме, молясь и пересматривая прошлое, он с годами начал догадываться, что ошибся.
— Понимаешь, в какой-то момент мне открылось… Я просто всю жизнь доказывал, что Юркина проблема имела решение.
Он на минуту остановился, как бы подыскивая слова.
— Никакой я не палач. Никакой не боец. Я — мыслитель. Головастик. Мое дело — думать, а не делать пальцы веером. В сущности, я просто всю жизнь думал. Просто мои мысли так выглядели… как удар, как выстрел… Просто я в такой форме размышлял. Вся моя жизнь ушла на доказательство Юркиной теоремы — что мальчишка МОЖЕТ защититься от своих врагов. Юрка поставил передо мной задачу, и я не мог остановиться, пока не нашел решения. Нашел. Решил. Может! Но только если предаст себя Богу. Если откажется от мысли САМОМУ СЕБЯ защищать.
