Маргарет Этвуд - Мадам Оракул
Я пролистала телефонную книгу, но Леды не нашла. Как, впрочем, и Иорданской церкви. Тогда я поехала на трамвае туда, где церковь была раньше, и, Долго проплутав по улицам, в конце концов обнаружила тот самый дом. Это был точно он — я вспомнила бензоколонку на углу. Но теперь там жила португальская семья; они ничего не знали. Леда Спротт и кучка ее последователей-спиритов бесследно исчезли.
Я прожила у отца девять дней, наблюдая, как разваливается, исчезает дом моей матери. Ее шкафы и комоды опустели, на ее кровати, хоть и застеленной, никто не спал. На газоне появились одуванчики, вокруг стока в ванной — кольцо грязи, на полу — крошки. Отец не то чтобы тяготился мной, ной не уговаривал остаться. Мы всю жизнь были негласными конспираторами, но теперь, когда нужда хранить молчание отпала, не знали, о чем разговаривать друг с другом. Я-то думала, что это мать мешает нам стать ближе и, не будь ее, мы жили бы счастливо, как Нэнси Дрю и ее всепонимающий папочка-адвокат. Ноя ошибалась. В действительности это она объединяла нас — как блицкриг, как любое общенародное бедствие.
Наконец я нашла комнату на Чарльз-стрит, хотя не очень-то могла это себе позволить. Но отец сказал, что думает продать дом и переехать в маленькую квартирку на Авеню-роуд. (Со временем он снова женился — на симпатичной судебной секретарше, с которой познакомился после кончины матери. Они переехали в доме верандой на Дон-Миллз.)
После смерти матери я долго не могла писать. Старые сюжеты меня больше не интересовали, а новые никуда не годились. Я честно старалась — начала роман под названием «Буря над Каслфордом». Но его герой все время играл на бильярде, а героиня по ночам сидела одна на кровати и ничего не делала. Пожалуй, тогда я наиболее близко подошла к социальному реализму.
От воспоминаний об Артуре моя депрессия только усиливалась. «Не надо было уезжать», — твердила я себе. В аэропорту — ну, не совсем в аэропорту, он проводил меня до автовокзала «Британских Авиалиний» — мы поцеловались на прощание, и я сказала, что вернусь, как только смогу. Я исправно писала ему каждую неделю, объясняя, что денег пока нет и уехать невозможно. Он какое-то время регулярно отвечал. Свои странные письма, полные новостей о раздаче листовок, он подписывал «искренне твой». (Мои кончались словами «С любовью, тысяча поцелуев, XXXX».) Но потом Артур замолчал. Я не осмеливалась даже гадать, почему. Другая женщина, потаскушка с листовками? А может, он попросту обо мне забыл? Но как же можно, если в квартире осталось так много моих вещей?
Я нашла работу демонстраторши в косметическом отделе «Итона» и стала продавать тушь. Но из-за слез по ночам мои глаза так опухали, что меня перевели на парики. Причем не настоящие, а синтетические. Работа была ужасно неинтересная; бесплодная погоня женщин за молодостью и красотой очень меня угнетала. Изредка, если никто не видел, я сама примеряла парики — но только седые. Хотелось посмотреть, как я буду выглядеть в старости. Ведь я очень скоро состарюсь, а до тех пор со мной вообще ничего не произойдет, потому что мне никто и ничто не интересно и ни-чего не хочется. Меня все бросили, это я понимала со всей ясностью. Я была очень несчастна.
18
Я одинокой изгнанницей сидела на римском тротуаре, на переносной зачехленной «Оливетти», и плакала. Пешеходы останавливались; некоторые что-то говорили. А мне был нужен Артур, здесь, со мной, сию минуту. Если ему все объяснить, разве он сможет на меня сердиться? Я наделала столько глупостей…
Я встала, вытерла лицо шарфиком, огляделась, нашла газетный киоск. Купила первую попавшуюся открытку. Написала на обороте: «Я не по-настоящему умерла, мне пришлось уехать. Приезжай скорее, XXX». Вот так. Без подписи и обратного адреса: он поймет, от кого это и где меня искать.
Я отправила открытку, и мне сразу стало намного лучше. Все будет хорошо; как только Артур получит мое известие, он мгновенно перелетит океан, мы обнимемся, я все расскажу, он меня простит, я прошу его, и мы начнем жизнь заново. Он признает, что мне возвращаться на ту сторону нельзя, и сменит имя. Мы вместе зароем его старую одежду и купим новую — как только я продам «Гонимых любовью». Артур отрастит бороду или усы, что-нибудь аккуратное, остроконечное — беспорядочная шерстистость на лице делает мужчин похожими на вышедшие из-под контроля подмышки; может, даже покрасит волосы…
Кстати о волосах. Я отыскала местный эквивалент аптеки и провела там некоторое время, изучая всевозможные оттеночные шампуни, полоскания и краски. Мой выбор пал на краску «Кариссима» от леди Джанин»: приятный каштановый блеск с яркой россыпью высвеченных прядок, напоминающих поцелуй солнечной осени. Мне нравится, когда на упаковках с косметикой много прилагательных; без них сразу подозреваешь подвох.
Чтобы отпраздновать рождение своего нового «я» (добрая, умная, честная, здравомыслящая, уверенная в себе девушка без вредных привычек, с мягкими зелеными глазами и сияющими каштановыми волосами), я купила fotoromanzo и села за столик уличного кафе с намерением почитать и полакомиться gelato.
Если бы Артур был со мной, мы бы читали вместе. Так мы учили итальянский — зачитывали вслух текст из прямоугольников с репликами героев, искали трудные слова в карманном словарике, а непонятное додумывали по черно-белым иллюстрациям. Артур относился к этому занятию несколько свысока, а меня оно очень увлекало. Сюжетом всегда была пылкая страсть, но ни мужчины, ни женщины никогда не раскрывали ртов и двигались как манекены; головы сидели на плечах ровно, будто шляпы. Я понимала и принимала эти условности, этот символизм. Как выяснилось, Италия намного больше похожа на Канаду, чем представлялось вначале. Сплошной крик с закрытым ртом.
В купленном сейчас fotoromanzo мать оказывалась тайной любовницей жениха — fidanzato — собственной дочери. «Я люблю тебя», — произносила она с гипсовым лицом; Tiато. Она была в неглиже. «Не надо отчаиваться», — отвечал он, хватая ее за плечи. Почему-то герои никогда не говорили о том, что мне действительно было нужно, скажем: «Почем помидоры?» На следующей картинке неглиже дамы сползало с плеч.
Надо мной нависла тень. Я вздрогнула, оглянулась: незнакомый мужчина с белыми зубами, в сверх-тщательно отглаженном костюме с розово-зеленым нейлоновым галстуком. Я знала, что здесь женщины не ходят в бар одни, но тут не бар и сейчас не вечер, а день. Или его внимание привлек мой fotoromanzo? Я закрыла комикс, но незнакомец уже присел за мой столик.
— Scusi, signora. — Он задал какой-то вопрос. Я слабо улыбнулась и ответила:
— Inglese, порarlo Italiano. — Но он только шире заулыбался. В его глазах наши одежды упали на пол, мы сами тоже; белый столик, накрытый стеклом, перевернулся, повсюду разлетелись осколки. Не двигайтесь, синьора, не шевелите даже рукой с обручальным кольцом, где ваш муж? Вы можете порезаться, будет много крови. Оставайтесь здесь, на полу, рядом со мной; позвольте, я проведу языком по вашему животу.
Я поспешно вскочила, подхватила сумочку, пишущую машинку. Быстро заплатила по счету. Бармен открыто ухмылялся. Как я могла до такого скатиться — мужчина в настолько остроносых туфлях и розово-зеленом нейлоновом галстуке? Он напомнил мне торговца овощами на рыночной площади, с глазами виноградного цвета — тот, лаская, касался пальцами пушистых персиков, властно, будто женские груди, приподнимал в ладонях грейпфруты… Моя рука скользнула в мягкую овечью шерсть его волос, нас взметнуло ввысь на волне слив и мандаринов, наши тела обвили виноградные лозы…
Артур, подумала я, скорее получай мою открытку, не то со мной случится что-нибудь прискорбное.
Когда я добралась до Терремото, день уже клонился к вечеру. Как обычно, я зашла на почту — ждала известия от Сэма. До сих пор ничего не приходило.
— Луиза Делакор, — привычно сказала я, однако на сей раз женщина за конторкой повернулась ко мне всем телом, будто восковая предсказательница будущего на Канадской национальной выставке, та, что за десять центов выдает карту. Женщина просунула руку в прорезь окошка и протянула письмо в голубом авиаконверте.
На улице, в стороне от глаз полицейских, слонявшихся без дела, я разорвала конверт и прочитала одно единственное слово: «БЕТЮН». Это было кодовое слово, означавшее, что все хорошо. В случае фиаско в записке говорилось бы: «ТРЮДО». Сэм пребывал в убеждении, что полиция читает его переписку: не только то, что он получает, но и то, что отправляет.
— Проучим мерзавцев, — сказал он. — Пускай поломают свои тупые башки и попробуют догадаться, что это значит.
Я скомкала тонкий голубой листок и запихнула его в сумочку. С души словно упал камень: расследование прошло нормально, Сэму и Марлене поверили.
