Никос Казандзакис - Я, грек Зорба
— Подарки, хозяин, не сердись, это для бедняжки Бубулины. Скоро Пасха, а несчастная… Я снова едва сдержался, чтобы не расхохотаться.
— А чего-нибудь поважнее ты ей не привез?.. — спросил я.
— Чего?
— Неужели непонятно? Обручальные кольца! Тут я ему рассказал о том, как втирал очки влюбленной русалке.
Зорба почесал затылок и на минуту задумался.
— Ты нехорошо поступил, хозяин, — сказал он наконец, — ты нехорошо поступил, не в обиду тебе будь сказано. Такие шутки вроде этой, хозяин… Женщина, это создание слабое, деликатное, сколько раз нужно тебе об этом говорить, а? С фарфоровой вазой нужно обращаться с большой осторожностью. Мне стало стыдно, я тоже сожалел об этом, но было слишком поздно. Я сменил тему разговора.
— Ну, а тросы? — спросил я. — Инструменты?
— Я все привез, все, не расстраивайся! «И овцы целы и волки сыты». Канатная дорога, Лола, Бубулина — все в полном порядке, хозяин! Он снял кофейник с огня, наполнил мою чашку, дал мне привезенные бублики с кунжутом и халву с медом, которые (он это знал) были моим любимым лакомством.
— Привез тебе в подарок большую коробку халвы! — сказал он с нежностью. — я не забыл о тебе.
Смотри, взял и небольшой пакет арахиса для попугая. Никого не забыл. Теперь ты видишь, у меня голова на месте, хозяин!
Я ел бублики и халву, пил кофе, сидя на полу. Зорба тоже отхлебывал свой кофе, курил, его глазагипнотизировали меня, словно глаза змеи.
— Ты решил проблему, которая тебя так мучила, старый негодяй? — спросил я его, смягчив голос.
— Какую проблему, хозяин?
— Является ли женщина человеком?
— О-ля-ля! С этим покончено! — ответил Зорба, помахивая своей лапищей. — Она тоже человек, такой же человек, как и все мы, и даже хуже! Когда она видит твой кошелек, у нее голова идет кругом, она прилипает к тебе, теряет свою свободу и даже рада ее потерять, потому что, видишь ли, есть кошелек, который так и блестит. Но очень скоро… Ах, оставим все это, хозяин! Он поднялся и бросил за окно свою сигарету.
— Теперь поговорим как мужчины, — сказал он. — Скоро страстная неделя, тросы теперь есть, пришло время идти в монастырь к этим толстякам и подписать бумаги на лес… До того, как они увидят канатную дорогу и начнут задумываться, тебе ясно? Дни идут, хозяин, сейчас не время лодырничать, нужно заполучить кое-что, надо, чтобы пришли суда и загрузились, возместив наши расходы… Это путешествие в Кандию дорого стоило. Черт бы его побрал, видишь ли… Он замолчал, и мне стало его жаль. Зорба был похож на ребенка, который, набедокурив и не зная, как избежать наказания, трепещет всем своим маленьким сердцем.
«Как только тебе не стыдно, — взывал я к самому себе, — разве можно заставлять душу, подобную этой, трепетать от страха? Опомнись, где ты найдешь когда-нибудь другого Зорбу? Очнись, возьми губку и все сотри!»
— Зорба, — взорвался я, — оставь черта в покое, мы в нем не нуждаемся! Что о том тужить, чего нельзя воротить. Возьми-ка сантури! Он развел руки, будто снова хотел меня обнять, и вновь опустил их, все еще не решаясь.
В один прыжок он был у стены. Привстав на цыпочки, он снял сантури. В ту минуту, когда он приблизился к керосиновой лампе, я увидел его волосы: они были черны как вакса.
— Послушай, негодник, — воскликнул я, — что это произошло с твоими волосами? Откуда это? Зорба рассмеялся.
— Я их покрасил, хозяин, не удивляйся, я их покрасил, предателей.
— Зачем?
— Из самолюбия, черт побери! Однажды я прогуливался с Лолой, держа ее за руку. То есть нет… Погляди, вот так, только лишь за кончики пальцев! Так вот, уличный мальчишка, черт бы его побрал, сопляк, от горшка два вершка, начал нас дразнить: «Эй, старик, — кричит этот сукин сын, — эй, дедушка, куда это ты повел свою внучку?» Лола, сам понимаешь, смутилась, я тоже. И чтобы ей больше не стыдиться за меня, в тот же вечер я пошел к парикмахеру и вычернил свой парик.
Я рассмеялся. Зорба посмотрел на меня с серьезным видом.
— Тебе это кажется смешным, хозяин? Тем не менее, послушай, что за странные мы существа. С того самого дня я стал совсем другим человеком. Можно сказать (да я и сам в это поверил), мои волосы и в самом деле черные: видишь ли, то, что нам не нравится, легко забывается, теперь, могу тебе поклясться, и сил у меня прибавилось. Лола тоже это заметила. А эта стреляющая боль в пояснице, ты помнишь? Сейчас все в порядке, с ней покончено! Ты мне не веришь. Конечно, о таких вещах, пожалуй, в твоих книгах не пишут… Он с иронией усмехнулся, но тотчас, сдержавшись, сказал:
— Извини меня, хозяин. Единственная книга, которую я прочел за всю свою жизнь, была «Синдбад-Мореход» и вся польза, которую я из нее извлек… Он снял со стены сантури, медленно, с нежностью развернул ее.
— Пойдем наружу, — сказал он, — в этих четырех стенах сантури словно не в своей тарелке. Ей, как дикому животному, нужен простор. Мы вышли, в небе искрились звезды, Млечный путь тек с одного края неба на другой, море кипело.
Мы сели на гальку так, что волны касались наших ног.
— Когда на душе тоска, нужно малость повеселиться, — сказал Зорба. — Ну что ж, давай! Что она себе думает? Что заставит нас уступить? Ну-ка, иди сюда, сантури!
— Спой македонскую, песню твоей страны, Зорба, — попросил я.
— Критскую, песню твоей земли! — ответил Зорба, — я спою тебе куплет, которому меня научили в Кандии, с тех пор как я его узнал, жизнь моя переменилась. Он на минуту задумался.
— Да нет, она не переменилась, — сказал он, — просто теперь я понял, что был прав. Старый грек положил свои заскорузлые пальцы на струны сантури и напрягся. Грубым, хриплым голосом, он затянул свою песню:
Если принял ты решенье,брось свой страх и марш вперед!Отпусти поводья, юность,прочь сомненья навсегда!
Все мгновенно изменилось, исчезли заботы, пропала давящая тоска, душа воспряла. Лола, лигнит, канатная дорога, вечность, мелкие и большие хлопоты — все это стало голубоватым дымом, который рассеялся в воздухе и не осталось ничего, кроме человеческой души, которая пела.
— Я все отдаю тебе в дар, Зорба! — воскликнул я, когда окончилась гордая песня. — Все, на что ты потратился, я тебе дарю: девушку, твои крашенные волосы, деньги, что ты растранжирил, все, все! Пой еще! Он вновь напряг свою жилистую шею:
Смелее, черт возьми, давай же, будь что будет!Иль выигрыш нам дан, иль счастие убудет!
С десяток рабочих, спавших около шахты, услышали пение. Крадучись, они спустились и, затаившись близ нас, слушали свои любимые песни.
Не в силах больше сдержать себя, рабочие вдруг появились из темноты, полураздетые, взъерошенные, в своих панталонах с напуском и, встав вокруг Зорбы, закружились в танце прямо на крупной гальке.
Захваченный этим зрелищем, я смотрел на них: «Вот она, настоящая жила, которую я искал. Другой мне не нужно».
На следующий день с самого утра в галереях раздавались удары кайл и крики Зорбы. Рабочие трудились с неистовством. Только Зорба мог их так увлечь, с ним работа становилась вином, песней, любовью, и люди словно пьянели от нее. В их руках земля обретала жизнь. Камни, уголь, дерево — рабочие следовали заданному им ритму. При свете ацетиленовых ламп в забоях шла настоящая битва. Зорба продвигался все дальше, сражаясь врукопашную. Каждой галерее, каждой жиле он давал имя, одухотворял мертвую застывшую природу, и с этой минуты ничто не могло вырваться из его рук.
«Если я знаю, — говорил он, — что эта галерея зовется Канаваро (именно так он назвал первую галерею), я спокоен. Я ее знаю по имени, и она не осмелится сыграть со мной злую шутку. Ни «Мать-настоятельница», ни «Кривоножка», ни «Зассыха». Говорю тебе, я знаю их все и каждую — по имени».
В тот день я проскользнул в галерею незаметно для Зорбы.
— Смелее! Смелее! — распаляясь, кричал он рабочим по привычке. — Вперед, ребята! Мы покорим гору! Мы ведь мужчины, не так ли! Дикие звери! Господь Бог смотрит на нас и дрожит от страха. Вы — критяне, я — македонец, мы вместе покорим гору, а не она нас! Мы и Турцию поимеем, не так ли, разве эта ничтожная гора сможет испугать нас? Вперед! Кто-то подбежал к Зорбе, при свете ацетилена я узнал узкое лицо Мимито.
— Зорба, — сказал он заплетающимся языком, — Зорба… Обернувшись и увидев Мимито, тот все понял. Подняв свою лапищу, Зорба крикнул:
— Убирайся отсюда! А ну, быстро!
— Меня прислала мадам… — начал было дурачок.
— Убирайся, говорят тебе! Не видишь, мы работаем!
Мимито кинулся бежать со всех ног. Зорба с раздражением плюнул.
— Днем работают, — сказал он. — День — он вроде мужчины. Ночь — она чтобы праздновать. Ночь похожа на женщину. И нечего смешивать!
В эту минуту я подошел к ним.
— Друзья, — сказал я, — уже полдень, время сделать перерыв, перекусить. Зорба повернулся, увидел меня и нахмурился.
