Елена Вернер - Грустничное варенье

— Смысл — добраться до пункта назначения, — отозвалась она. Филипп пожевал губы, обдумывая ее слова.

— Пункт назначения важен, это ведь цель, иначе никто никуда бы вообще не пошел и не поехал. Но дорога, она все меняет. Есть время подумать. Кажется, настоящее одиночество теперь можно поймать только на оживленной трассе, где никому до тебя нет дела. Я уже чувствую, что изменился. И буду меняться еще. Мне нравится.

— Только не расслабляйся, а то так изменишься, родная мама не узнает… — озаботилась Лара. — Не оставляй велосипед без присмотра, а то уведут. И не показывай никому, сколько денег в кошельке. И на ночевку останавливайся не в лесу, а…

— Не волнуйся, все будет хорошо, — пообещал с какой-то удивительной, неколебимой уверенностью Филипп. Еще раз сверкнул улыбкой, водрузил на голову шлем и покатил прочь.

Лара и Егор нагнали его через километр. Лара опустила стекло и помахала на прощание, и Филипп вскинул руку, затянутую в перчатку, в ответном жесте. Его ноги с рельефными мышцами без устали крутили педали. Лара, обернувшись и опершись подбородком на спинку сиденья, все глядела на крохотный удаляющийся силуэт через заднее стекло, пока тот не остался за холмом.

— Непуганые европейцы, — проворчала она с беспокойством. — Все им кажется, что мир уютен и приветлив, и они чувствуют себя везде как в гнездышке…

— Думаешь? Это ты видишь, что он весь такой беспечный и расслабленный, — отозвался Егор. — Ты говорила с ним пять минут и не знаешь, от кого или от чего он убегает. Ты не знаешь его…

Вряд ли Егор сказал последнюю фразу с намеком, но Лара вздрогнула. Она стала сплошной оголенной проводкой, все сказанное так или иначе относилось к тому главному, что она загнала в самую глубину. Лара вглядывалась в лес у дороги, слушала музыку, обсуждала с Егором нового знакомого и еще тысячу бессмысленностей, и даже улыбалась, но внутри ее что-то щелкало, поминутно давая знать о себе ржавым привкусом ноющего зуба.

— Помню, году в девяносто первом один мамин знакомый рассказывал, как ему в американском посольстве не дали визу, — поведал Егор. — Его спросили, как он относится к темнокожим, а он их тогда ни разу в жизни не видел, он же не в Москве жил… Он возьми да и ответь — никак, я их не видел. А посольские посчитали, что он расист, потому что игнорирует людей другой расы. И визу не дали.

Лара хмыкнула. То, что дома она посчитала бы байкой, в самом сердце Сибири воспринималось, особенно после знакомства с Филиппом, вполне правдоподобно. Только лучше бы Егор не старался развлечь ее своими россказнями… Она ловила на себе внимательный встревоженный взгляд, но, несмотря на желание заверить, что все в порядке, продолжала помалкивать.

Вскоре они проехали Мариинск. Слева от дороги остался мемориал жертвам сибирских лагерей, куда Арефьев предложил заглянуть на полчаса. Но для Лары это было бы уже слишком, и она категорически отказалась: сейчас не хватало только смотреть на расстрельные стены со следами от пуль и бараки, где долгие годы истязали и мучили людей.

Лара не могла избавиться от ощущения, что все вокруг стало другим. Более жестким и резким. Конечно, изменился ландшафт, но дело было не только в этом. Здесь она видела совсем другую жизнь. По встречной полосе то и дело проносились, громыхая, огромные лесовозы, груженные бревнами, и из-под их колес градом летели каменные брызги, с колючим звоном оставляя сколы на кузове джипа. Мелькали заборы с колючей проволокой, опоясывающие исправительные колонии. Тучи таежной мошкары коричневыми и желтыми кляксами бились о лобовое стекло, и в салоне то и дело спиртово-сладко пахло жидкостью стеклоомывателя — ее стало уходить столько же, как и во время какого-нибудь декабрьского путешествия по грязно-снежной хляби центральной России. Лара подумала, как, наверное, сильно это раздражало бы Лилю, будь она здесь — при ее-то нелюбви к заляпанным стеклам.

Все чаще навстречу из клубов пыли стали выныривать загадочного вида машины, праворульные, замотанные скотчем или лейкопластырем по самые окна. Они ехали по левой полосе — правая была безнадежно разбита теми же самыми лесовозами, и соскальзывали на причитающуюся им полосу, только сблизившись с джипом Арефьева, а потом снова занимали чужую сторону, пока позволяла пустынная дорога. Про правила дорожного движения тут не помнили. Водители таких машин, все как на подбор в солнцезащитных очках, с бородами и дымящимися сигаретами, напоминали Ларе дальнобойщиков, только в легковушках. Оказалось, она почти не ошиблась.

— Это перегоны, — пояснил Егор. — Гонят «японок» из Владивостока, это в разы дешевле, чем покупать тачку у нас в стране. А качество японское. Был у меня один знакомец, перегон. Не расставался со своей «Сайгой».

— Что за сайга? Как антилопа? — не поняла Лара.

— Как карабин. Охотничий. Мало ли кого встретишь в дороге… — добавил Егор, отвечая на озадаченный взгляд спутницы. — Лежал у него в спортивной сумке под сиденьем.

— Надеюсь, у тебя ничего подобного в багажнике не завалялось?

Арефьев усмехнулся и не посчитал нужным отвечать.

Лара чувствовала, что и сама стала резче. Из всего мира вокруг прежним, кажется, остался только Егор. Он все так же вел машину, редко пуская Лару на водительское место. Она уже знала, что он предпочитает рулить, небрежно положив левую руку сверху, там, где на циферблате были бы двенадцать часов, вместо того чтобы держать обе руки на руле — на десять и два часа, как полагается. Большим пальцем он постукивал по кожаной оплетке руля в такт Лариной музыке, как и раньше, одинаково терпеливо принимая и Black Sabbath[5], и Бон Джови с Бобом Диланом[6], и это почему-то трогало ее.

Она не уловила, в какой именно момент перестала видеть ореолы вокруг Егора. Совсем. Видимо, в ее голове что-то замкнуло и перегорело, выбило предохранители. Неудивительно и довольно закономерно — после всего услышанного в этой поездке. Она рассудила, что так даже лучше: все-таки они с Егором провели наедине почти неделю, и разобрать его сложные дымчатые настроения с каждым разом становилось все труднее, так что это даже начинало нервировать. Теперь можно было расслабиться и оставить попытки.

Но, странно, без ореолов она видела Егора четко, до рези в глазах, словно впервые. С ямочками на щеках, которые наверняка еще лет десять назад делали его похожим на озорного ангела, кем он вовсе не являлся. Годы успели стереть из его черт юношескую мягкость, но она затаилась в его улыбке и теплых орехово-зеленых глаза, вокруг которых уже собирались морщинки. Лара припомнила, как переживала за душевный покой сестры, когда отдавала ту замуж за Егора — хотя Арефьев и не давал повода в нем сомневаться. Кто же мог предположить, что волноваться надо было не за это…

Теперь любая Ларина мысль про сестру заканчивалась очередным «но», сомнением, вероятностью новой ошибки. Потому что та Лиля, с которой она выросла бок о бок, деля кровать, стол, все мысли и весь мир, обязательно бы примчалась и рассказала про свой роман на стороне. Не чтобы похвастаться или исповедаться, а потому, что терпеть такое внутри самой себя невыносимо, и, если не поделиться переживаниями, можно сдетонировать и взрывом разнести половину своей мирной, обустроенной жизни. Лиля бы уж точно взорвалась — та, которую знала и помнила ее младшая сестра. У той Лили муж был первым и единственным мужчиной в жизни, и она безумно волновалась перед свиданием, на котором все должно было свершиться. Лара помнила, как успокаивала и подбадривала сестру в тот день — предстояло ведь настоящее Событие, не то что Ларин первый секс в общежитии мединститута. Так что представить себе Лилю, изменившую Егору и при этом хранящую хладнокровное молчание, было решительно невозможно. Слушая на мосту Арефьева, Лара ловила себя на том, что перед глазами встает образ не ее сестры-близняшки, а абсолютно чужой женщины с незнакомым лицом и нутром. Лиля никогда бы не стала встречаться с мужчиной, будучи замужней, да еще и с байкером, да еще и младше нее, да еще и тайком от сестры. Все это было против правил, а Лиля постоянно ставила правила во главу угла.

И тут снова возникало это пресловутое «но»: Арефьев не лгал.

Лара видела в атласе автодорог новые пометки, сделанные Лилиной рукой, хотя и утаивала это от Егора. Наверняка там нет ничего жизненно важного, уговаривала она себя, не замечая, какими дикими показались бы эти мысли еще вчера. Еще вчера слышать родной голос было главной отрадой, неслыханным подарком. А сейчас хотелось затаиться, заснуть, ни о чем не думать, не слышать, не вспоминать. И, кажется, это уже стало входить в привычку из ряда самых дурных.

На закате Егор и Лара остановились в небольшой гостинице в Емельяново, неподалеку от красноярского аэропорта. Перспектива рыскать по большому городу, чьи приметы обозначались с каждым километром все явственнее, казалась более пугающей, чем несколько часов кряду слушать гул самолетов, заходящих на взлеты и посадки. Опуская голову на подушку в жесткой до хруста наволочке, Лара чувствовала облегчение и благодарность за то, что кто-то мудрый создал ночь, время передышки в нескончаемой битве. Прошедший день был тяжелым. Одним из самых сложных в ее жизни — хотя любой человек со стороны сказал бы, что сегодня не произошло ничего, кроме разговора на мосту.