Уильям Бойд - Нутро любого человека

А вот это прозвучало зловеще — ясно, что кредит, полученный мной за „Конвейер женщин“, почти исчерпан. Поэтому я сел и попытался соорудить что-нибудь на бумаге. В виде эксперимента, я взял ситуацию в Биаррице, переменил все имена, внес дополнительные трения, давление извне (жены, бывшие любовницы). Неожиданно я, как и Уоллас, увидел в этой идее огромный потенциал — сексапильность, заграница, свобода под летним зноем у океана, — но как ни тужился, высвободить этот потенциал не сумел.

1935

Показался в Тропе. Сугробы ростом до подоконников. Все это казалось бы, пожалуй, красивым и романтичным, будь я здесь с Фрейей, а не с Лотти и Лайонелом, у которого, похоже, коклюш. Слышу хриплые, насмешливые крики грачей в ильмах: „Фрейя-Фрейя-Фрейя“, — мне кажется, что кричат они именно это.

Удо Фейербах попросил меня написать о „Баухаусе“ и одолжил фотографии из своего собрания. Любуюсь девушками в ткацких классах — прекрасными и свободными. Одна из них похожа на Фрейю. Никуда мне не деться.

Мы обедали в „Луиджиз“, а оттуда отправились в „Кафе Ройял“. Там было людно, много знакомых лиц. Заметил Сирила и Джин и коротко переговорил с ними — они были с Лайманом? Лиландом? [неустановленное лицо]. Вскоре после этого они ушли. Затем появился Адриан Дейнтри[84] с компанией в вечерних туалетах, — включавшей и Вирджинию Вулф[85], которая курила сигару. Я уступил им наш столик и пока все кружили вокруг него, рассаживаясь, представил Вулф Фрейю. „Вы здесь только вдвоем? — спросила она у Фрейи. — Что за жуткая толпа. Как все переменилось“.

— Минуту назад с нами был Сирил Коннолли, — ответила Фрейя.

— Со своим черным бабуином? — спросила ВВ.

Фрейя не поняла, о ком она говорит.

— Его черномазой женушкой.

Я повернулся к Фрейе:

— Теперь ты понимаешь, почему миссис Вульф так славится своим обаянием.

И к ВВ:

— Вам следовало бы стыдиться себя.

Мы ушли, а когда добрались до дома, между нами произошла первая серьезная размолвка. Злобность ВВ несколько шокировала Фрейю. Я сказал: невозможно даже представить себе, что человек, который пишет дышащую такой лиричностью прозу, настолько пропитан ядом. „По крайней мере, она пишет“ — ответила Фрейя, без всякой задней мысли. Однако меня это ранило, так что мы поозирались по сторонам, ища, по какому бы поводу поцапаться, и во благовременьи нашли. Теперь вот пишу это, готовясь улечься спать на софе, и слышу, как Фрейя плачет за дверью спальни.

На скучной выставке коллажей и фотографий в галерее „Мэйор“. Единственный живой эпизод — меня проигнорировала миссис Вулф, попросту повернулась на каблуках, лишь бы меня не видеть. Ясно, что мне нет прощения.

Пошел в „artrevue“, пил вино с Удо. Он терпеливо слушал мои гневные обличения посредственности английского искусства. Потом рассказал, что теперь во всех немецких городах появились таблички с надписью „Die Juden sind hier unwünscht“ [В евреях здесь не нуждаются]. Трудно поверить, что такое возможно. Однако Удо сказал, что это дает более широкий взгляд на вещи: отживающее искусство можно сносить без особых страданий, жизнь в Лондоне имеет свои утешительные стороны.

Разъезды: Норфолк — Лондон — Норфолк. Париж — Рим (на Пасху. Три дня с Фрейей). Мы обдумываем наше лето: Греция. Что я скажу Л. в этом году?

Мои героические усилия привели к тому, что „Космополиты“, наконец, закончены. Отнес рукопись Родерику, сказавшему несколько довольно язвительных слов о ее краткости; книга получилась объемом под 150 страниц. (Я объяснил, что задумал было, но потом отказался от этой идеи, дать в виде приложения антологию стихотворных переводов, тогда книга получилась бы попухлее). Ну, по крайней мере, ты ее из себя выдавил, сказал он. А теперь, как насчет того довольно сексуального романа, которым искушал меня Уоллас? Я оставил его при уверенности, что такая возможность существует.

Фрейя с зачарованным интересом следит за развитием романа п. Уэльский/миссис Симпсон — читает о нем в американских газетах, которые получают в Би-би-си. То, что население страны остается об этом романе в почти полном неведении, кажется ей совершенным безобразием. „Я рассказываю о нем всем, — говорит она, — каждому встречному“. Должен признаться, что я и сам питаю к нему курьезный интерес — со времени встречи с Принцем на поле для гольфа. Ангус, вот надежный источник, — он, должно быть, знаком с кем-то из внутреннего круга, — говорит, что Принц совершенно одурманен миссис С. — таскается за ней по пятам, как собачка.

В конце концов, я соврал. Сказал, что направляюсь во Францию, поработать. Мы встретились с Фрейей в Париже и полетели в Марсель. Потом из Марселя судном в Афины. Взяли напрокат машину и поехали: Дельфы — Навплия — Микены — Афины. Сильная жара: мы томились по дождю и прохладной погоде. Решили никогда больше не проводить наш отпуск подобным образом, в постоянном движении. Прошлогодний, в Биаррице, был идиллией. И я просто не могу жить на постоянной диете из древней культуры — экскурсия за экскурсией по очередным руинам, как бы прекрасны они ни были, как бы ни были нагружены историей. В моем сознании Греция свелась к одной огромной дрожащей в знойном мареве груде растрескавшегося мрамора. Пыль, в которую укутаны оливковые рощи, душные спальни отелей, мухи. И заметьте, все невероятно дешево. Перелет Афины — Рим. Оттуда поездом в Париж и в Лондон. Измотанные, издерганные — все сложилось вовсе не так, как мы себе навоображали. А теперь еще мне придется провести месяц с семьей. Думаю, Фрейя будет наслаждаться одиночеством.

На помощь пришел Дик [Ходж]. Тихий месяц в Килдоннане с Лотти и Лайонелом. На две недели приезжали Ангус и Салли. Играл в Галлэйне и Мьюирхеде с приятелем Ангуса по Сити, Яном Флемингом[86]. Он собирается в Кицбюхель. Я рассказал ему об испепеляющей жаре Греции, и он посоветовал ездить на лето в Альпы — любит австрийский Тироль. Я написал Фрейе и попросил выбрать на следующий год ее любимую гору.

Во время завтрака Питер [Скабиус] подарил мне экземпляр написанного им триллера — или его „пустячка“, как он с уничижительной скромностью отозвался о своей книге. Она называется „Берегись, злая собака!“, на следующей неделе выходит в „Браун и Олмей“. Это так, развлекаловка, сказал Питер, я не из вашей лиги. Мы довольно прилично выпили, отмечая это событие, и Питер признался, что у него роман с женой работающего в „Таймс“ журналиста. Говорит, что разлюбил Тесс, но никогда не оставит ее, из-за детей. „Она милая женщина и хорошая мать, просто я был слишком молод, когда женился на ней“. Спросил, как обстоят дела у нас с Лотти, я ответил — чудесно. Везучий человек, сказал он, не всегда ведь: „женись второпях и жалей на досуге“. Я чуть было не рассказал ему о Фрейе, однако удержался: сама мысль о том, чтобы здесь, сейчас, рассказать все Питеру, принижала наши с ней отношения. Моя жизнь с Фрейей это не „роман“, не гуляние на стороне. К тому же я ощущал неясную боль за Тесс; чувствовал, что ее предали, и негодовал на Питера, пристегнувшего к своему двуличию и меня. И, разумеется, от всего этого я погрузился в размышления о моей собственной ситуации. Я не чувствую к Лотти ничего. Но и никаких дурных чувств к ней не питаю. Сексуальная наша жизнь практически прекратилась — хотя в последнее время она начала поговаривать о маленьком братике или сестричке для Лайонела. Со времени рождения Лайонела я перед нашими редкими соитиями неизменно надеваю презерватив. В последний раз (в Шотландии) она сказала: „Разве это обязательно, дорогой? Не сегодня“. Я ответил, что второго ребенка мы себе позволить не можем. Она расплакалась и необходимость предохраняться отпала.

А параллельно с этим, мы с Фрейей ведем на Дрейкотт-авеню странное, полное любви, ото всех укрытое существование. Когда я не с ней, она возобновляет свою прежнюю холостяцкую девичью жизнь с подружками, — ни с одной из которых я не знаком. Когда же я с ней, мы ведем эгоистическую, замкнутую на себя жизнь новобрачных. По утрам она уходит на работу, а я отправляюсь по моим Лондонским делам: встречаюсь с людьми, заглядываю в офисы журналов, на которые работаю, почитываю кое-что в Лондонской библиотеке, завтракаю с друзьями. Ко времени ее возвращения из Би-би-си я неизменно дома. В какой-то из дневных часов я звоню Лотти, и мы несколько минут разговариваем. Лотти кажется вполне довольной, ничего не подозревающей — да к тому же Лондон ей не по душе.