Энтони Дорр - Стена памяти (сборник)
Береговой ивняк вдоль реки постепенно желтеет. Учительница истории везет нас в Вильнюс на экскурсию в музей КГБ. В КГБ, оказывается, умудрялись набивать по пять или шесть заключенных в помещение размером с телефонную будку. А еще у них были камеры, где заключенных вынуждали по много суток кряду стоять, получая в день один глоток воды и не имея возможности ни сесть, ни лечь. А еще мы там узнали, что у смирительной рубашки рукава длиной по четыре-пять метров, вы можете себе представить? Это чтобы завязывать их у тебя за спиной.
Однажды поздним вечером смотрим это мы с миссис Сабо передачу про какое-то племя в Южной Америке. На экране голый старик жарит над костром картофелину на палке. Потом появляется молодой парнишка в вельветовом костюмчике и на мопеде. Молодой парнишка, как объясняет нам ведущая, это внук того старика. Никто уже не хочет следовать старым племенным традициям, говорит ведущая. Старики по-прежнему с хмурым видом рассаживаются на корточках вокруг костра, а молодежь уезжает на автобусах в города и слушает кассетные магнитофоны. Никто из молодежи не хочет даже говорить на родном языке, утверждает ведущая, поэтому маленьких детей ему уже не обучают. Зачем? В деревне когда-то было сто пятьдесят жителей. Осталось шесть, остальные уехали и говорят по-испански.
В конце передачи ведущая сообщает, что в родном языке этого племени было слово, значившее «стоять под дождем, глядя в спину уходящему любимому». А другое слово их языка означало «охотник, который бьет дичь стрелой неумело, вынуждая животное страдать больше, чем необходимо». На их родном языке назвать человека этим словом хуже любого оскорбления, какое только можно вообразить.
За окнами кружит туман. Миссис Сабо встает, отсоединяет себя от аппарата и берет из холодильника бутылку пива «Юозо». Потом идет к входной двери, выходит во двор и, остановившись на самом краю пространства, освещенного лампочкой над крыльцом, наливает себе пива в горсть. Вытягивает руку с пивом и долго держит, так что я уже начинаю думать, что у нее окончательно съехала крыша, но тут из тумана выходит белая лошадь и пьет пиво прямо у нее из горсти, а потом миссис Сабо прижимается лбом к длинной лошадиной морде, и они стоят там вдвоем долго-долго.
Той ночью мне приснилось, что у меня выпадают коренные зубы. Весь рот полон выпавших зубов. Не успев открыть глаза, я уже знаю, что миссис Сабо умерла. Весь день к ним в дом идет народ. Ее сын три дня не закрывает в доме окна и двери, чтобы ее душа могла выйти. Вечером я иду к ней в дом и сижу с ним; он курит сигареты, а я смотрю по телевизору кулинарные передачи.
Ты как, в порядке? – спрашивает он по-литовски два вечера спустя.
Я пожимаю плечами. Боюсь, что, если открою рот, выйдет какая-нибудь гадость. Больше он со мной не заговаривает.
На следующий день дедушка забирает меня из школы, отвозит домой, долго и странно на меня смотрит, после чего объявляет, что хочет сходить со мной на рыбалку.
Правда? – переспрашиваю я.
Правда, подтверждает он. Следом за мной он идет через поле, разрешает мне насадить наживку на его крючок. Три вечера подряд мы рыбачим вместе. Он рассказывает мне о том, что химический завод, на котором работала миссис Сабо, производил когда-то цемент, удобрения и серную кислоту, так что при Советах бывали дни, когда вода в реке вдруг становилась желтой, как горчица. При Советах здесь все фермы были коллективные, много семей работало на громадных полях, поэтому дома здесь собраны в поселки, а не рассредоточены каждый на своей земле, как фермерские дома в Канзасе.
На четвертый день я пробую ловить на тушку курицы, и вдруг леска натягивается. Считаю до трех и пытаюсь дернуть удилищем вверх. Ничего не выходит. Ощущение такое, будто крючок зацеплен прямо за дно реки и я пытаюсь выдрать из реки наружу все ее каменное ложе, весь скальный фундамент Литвы.
Дедушка З смотрит на мою леску, потом переводит взгляд на меня.
Зацеп? – спрашивает он. А у меня такое чувство, будто руки сейчас оторвутся.
Течение медленно сносит лодку вниз, и вскоре леска натягивается так туго, что, вибрируя, начинает стряхивать с себя капли. Время от времени леска понемногу сматывается с катушки. Больше, в общем-то, ничего не происходит. Но такое впечатление, что, если я отпущу удилище, оно стрелой полетит по реке вверх.
Что-то тащит меня против течения, а лодка противится, течение тянет ее вниз, но нет, ни в какую, и мы стоим так довольно долго, как равные соперники в перетягивании каната; моя тоненькая леска держит в неподвижности всю лодку, нагруженную и мной, и Бедолагой, и дедушкой З, словно мой крючок вцепился в какую-то невозможно огромную затычку печали, крепко вбитую в дно реки.
Тащи, шепотом приказываю я себе. Потом дай слабину и сматывай. Как это делала миссис Сабо. Тащи, потом сматывай, тащи, потом сматывай.
Пытаюсь. Рук будто нет вообще. Лодка качается. Бедолага пыхтит. Порыв какого-то яркого серебряного ветра проносится по реке. Обдает запахом мокрых сосен. Я закрываю глаза. Думаю при этом почему-то о новой семье, которая въезжает в наш дом, – какая-то новая мама будет развешивать свои платья в маминой кладовке, какой-то новый папа будет громко звать ее из кабинета, какой-то подросток-сын облепит своими картинками мои стены. Думаю о том, что, по словам дедушки З, небо голубое, потому что пыльное… а осьминоги могут откручивать винтовые крышки банок… а у морской звезды глаза на кончиках лучей. А еще я думаю: не важно, что будет дальше, не важно, как гадостно и мрачно такое дело еще может обернуться, но душа миссис Сабо обязательно должна это хотя бы почувствовать.
Тут дедушка З говорит: нет, это не зацеп! И даже повторяет это дважды. Я открываю глаза. Оттуда, с того, другого конца моей лески поднимаются пузыри. А у меня уже поясница чуть не отламывается. Но постепенно, мало-помалу я начинаю чувствовать себя увереннее. Лодка качается, но я протаскиваю ее еще на метр вперед. С натугой поворачиваю удилище вершинкой вверх и сматываю пару витков лески.
Тащи, потом крути. Тащи, потом крути. Лодку разворачивает боком, но и боком я протаскиваю ее еще на метр. У дедушки З глаза сейчас, кажется, вылезут из орбит.
Это не рыба. Я понимаю, что это не рыба. Это память о ней, просто громадный ком воспоминаний, и этот ком надо поднять со дна реки Нямунас. Я творю молитву, которой научил меня папа, – про то, что Бог везде: в свете и воде, в деревьях и камнях, а также про то, что милость Его беспредельна и все время обновляется. Я быстро-быстро проговариваю молитву себе под нос, шепчу ее сквозь сжатые зубы, потом кручу катушку, опять кручу катушку, – Бог в свете солнца, Бог в текучести воды, Бог в твердости камня… – при этом слышу царапанье: это Бедолага скребет борта лодки своими коготками, я даже вижу, как бьется сердце у него в груди – сжимается и разжимается этакий маленький, полный надежд кулачок, – и одновременно чувствую, как река тянет и отпускает лодку, а ее притоки, словно пальцы с ногтями, цепляются за страну, так что вся Литва изливается в эту единую артерию, в эти пять сотен миль{105} плавно скользящей воды, пополняющей Балтику, которая, по словам дедушки З, есть самое холодное море в Европе, а еще мне ни с того ни с сего вдруг подумалось (вам, может быть, это покажется тривиальным, но мне почему-то никогда не приходило в голову), что реки ведь никогда не останавливаются! Где бы ты ни была, что бы ни делала – спала, печалилась, умирала, даже вовсе о них ничего не помнила, – но реки все это время текут и текут.
Дедушка З вдруг разражается криками. На поверхности метрах в семи от лодки что-то появляется. Выплывает не торопясь, как подводная лодка, словно во сне: что-то ошеломительно огромное, размером с хороший стол. И все-таки это рыба.
Под ее заостренным рылом я вижу четыре уса, они извиваются словно змеи. Вижу туманно-белый живот. Вижу большой крючок, застрявший в челюсти. Рыба движется медленно, мотая головой туда и сюда, как лошадь, отмахивающаяся от осы.
Это осетр! И он огромен. В длину, наверное, метра три.
Эршкетас, говорит дедушка З.
Не могу больше держать, жалуюсь я.
Еще как можешь, говорит дедушка З. Можешь!
Тяни, потом крути. Вдыхаю свет, а выдыхаю всякие цвета. Осетр подплывает к нам брюхом вверх. Его рот открывается и закрывается, открывается и закрывается. Спина вся в шишковатой броне. На вид ему пятьдесят тысяч лет.
Не меньше минуты рыба плавает рядом с лодкой, как мягкая белая железнодорожная шпала, лодка чуть-чуть покачивается, но нет в ней ни миссис Сабо, ни мамы или папы, ни рулетки, ни безмена, ни фотоаппарата, у меня нестерпимо болят руки, Бедолага лает, а дедушка З смотрит на все это с таким видом, будто ему открылось окно в облаках и он своими глазами наблюдает Вознесение Господне. Осетр открывает и закрывает жабры. Его плоть под жаберными крышками удивительного, невозможно-красного цвета.
