Мюриель Барбери - Элегантность ёжика
И мне вдруг пришло в голову: когда Тео вырастет, ему, может быть, захочется поджигать автомобили. Потому что это жест отчаяния и гнева, а самый сильный гнев и самое ужасное отчаяние рождаются не от бедности, безработицы или неуверенности в будущем, а оттого, что ты оказался вне всякой культуры, ты разрываешься между двумя разными культурами, с разными, несовместимыми друг с другом символами. Как жить, если ты не можешь понять, где твое место? Если тебе приходится одновременно усваивать культурные нормы тайских рыбаков и парижских буржуа? Оставаться сыном иммигрантов и стать членом давно сложившейся консервативной нации? Тогда и начинают поджигать автомобили — потому что человек, у которого нет культуры, перестает быть цивилизованным животным и превращается в дикого зверя. А дикий зверь грабит, убивает, поджигает.
В этих рассуждениях нет никакой особой глубины, я понимаю, но по-настоящему глубокая мысль явилась у меня потом, когда я снова задумалась: ну а я? В чем моя культурная проблема? Между какими несовместимыми верованиями я разрываюсь? Что превращает меня в дикого зверя?
Тут-то меня и осенило: я вспомнила мамины священнодействия над домашними растениями, мании и фобии Коломбы, папины терзания по поводу того, что бабушка живет в доме престарелых, и массу других подобных вещей. Мама верит в то, что можно заклинать судьбу при помощи пульверизатора, Коломба — что можно избавиться от неприятных чувств, бесконечно моя руки, а папа — что он будет наказан как плохой сын, из-за того что бросил свою мать; что это, как не магические, чуть ли не первобытные верования, но, в отличие от тайских рыбаков, мои папа с мамой и сестра не могут их усвоить, поскольку они образованные-состоятельные-французы-рационалисты.
А я — главная жертва этой несостыковки, потому что по неведомой причине обладаю гиперчувствительностью к диссонансам, чем-то вроде абсолютного слуха на фальшь и несообразность. Эту или любую другую. И мне все семейные верования, все это мультикультурное месиво чуждо.
Может, я — проявление семейных противоречий и, значит, должна исчезнуть, чтобы все в семье было гладко?
4
Первая заповедь
Как раз к двум часам, когда Мануэла кончает убираться у де Брольи, я успела отнести рукопись Жоссам, снова сунув ее в конверт.
По этому случаю у нас с Соланж Жосс возник забавный разговор.
Для всех наших жильцов я тупая, ограниченная консьержка, и мое место на периферии возвышенной сферы их внимания. Соланж не исключение, но, поскольку муж у нее депутат от социалистов, она прилагает усилия, чтобы до меня снизойти.
— Добрый день, — поздоровалась она, открыв дверь, и взяла конверт, который я ей протянула.
Следующее усилие — и новая реплика:
— Вы ведь знаете, Палома у нас весьма эксцентричная девочка.
Она взглянула на меня, чтобы убедиться, знакомо ли мне слово «эксцентричная». Я изобразила полнейшее безразличие, оно удобнее всего, так как не противоречит любым предположениям.
Соланж Жосс хоть и социалистка, но в людей не верит.
— Я хочу сказать, она с некоторыми странностями.
Мадам Жосс старательно выговорила эти слова, словно имела дело с глухонемой.
— Она очень милая, — подала реплику и я, решив сдобрить наш разговор капелькой человечности.
— Конечно, конечно, — скороговоркой ответила Соланж Жосс, явно досадуя, что тупость и темнота собеседницы мешают ей добраться до намеченной цели. — Она очень милая девочка, но ведет себя иногда очень странно. Например обожает прятаться, исчезает иногда на несколько часов.
— Да, она мне говорила, — сообщила я.
По сравнению с тактикой глухонемоты такая игра была несколько рискованна. Но я не сомневалась, что смогу выдержать роль, не выдавая себя.
— Ах, она вам говорила? — переспросила Соланж Жосс несколько рассеянным тоном. Вопрос: что могла подумать эта консьержка, когда услышала признание Паломы? — поглотил все ее интеллектуальные способности, и лицо при обрело отсутствующее выражение.
— Да, она мне говорила, — повторила я.
Достойный и, я бы даже сказала, виртуозный по лаконизму ответ.
Позади Соланж Жосс я заметила Конституцию: толстуха, едва двигая лапами, важно плыла в нашу сторону.
— Кошка, — сказала Соланж Жосс. — Как бы не выбежала.
И она вышла на площадку, поплотнее прикрыв за собой дверь. Не выпустить кошку, не впустить консьержку — первая заповедь дам-социалисток.
— Одним словом, — вернулась она к прерванному разговору, — Палома мне сказала, что хотела бы иногда приходить к вам в привратницкую. Девочка любит помечтать, устроиться где-нибудь в уголке и тихонько посидеть. Честно говоря, я бы предпочла, чтобы она мечтала у себя дома.
— Ну-ну, — сказала я.
— Но иногда… Если вас это не потревожит… Так я, по крайней мере, буду знать, где она. А то мы просто с ума все сходим, ее разыскивая. У Коломбы занятий выше головы, и ей не очень хочется тратить драгоценное время на розыски сестры. — Она приоткрыла дверь и убедилась, что Конституция убралась восвояси. — Так что, если она вам не помешает… — Кажется, она уже думала о чем-то другом.
— Нет, — сказала я. — Не помешает.
— Вот и прекрасно, вот и прекрасно. — Мысли Соланж Жосс уже явно были заняты более срочным и важным предметом. — Спасибо, спасибо, очень мило с вашей стороны.
И она закрыла дверь.
5
Полная противоположность
Разговор с мадам Жосс исчерпывал мои служебные обязанности, и я могла наконец немного подумать о своем. К воспоминаниям о вчерашнем вечере примешивалась какая-то горечь. Чудесный вкус арахиса, а рядом что-то тоскливое, безнадежное. Я решила отвлечься и отправилась поливать цветы на площадках. Это занятие — полная противоположность умственной деятельности.
Без одной минуты два появилась Мануэла и уставилась на меня с такой же жадностью, с какой Нептун поглядывает издали на кабачковые очистки.
— Ну что? — с порога осведомилась она и, не дожидаясь ответа, протянула мне плетеную корзиночку с мадленками.
— Мне придется опять обратиться к вам за помощью, — ответила я.
— Пра-а-авда? — отозвалась Мануэла, невольно растянув первый слог.
Я никогда не видела, чтобы она так волновалась.
— В воскресенье мы будем пить чай, а сладкое приношу я. Надо что-нибудь испечь.
— О! — обрадовалась Мануэла. — Это мы сделаем!
И тут же деловито добавила:
— Нужно придумать что-то нечерствеющее.
Мануэла работает всю неделю, даже первая половина дня в субботу у нее занята.
— В пятницу вечером испеку вам глутоф, — объявила она секунду спустя.
Глутоф — это такой эльзасский кекс, обычно он довольно плотный и очень крошится.
Но глутоф Мануэлы — чудо из чудес. Она умеет превратить плотность и сухость в душистую рассыпчатость.
— А время у вас найдется? — спросила я.
— Конечно, — ответила она, сияя улыбкой, — на глутоф для вас у меня всегда найдется время.
И тогда я ей все рассказала: про то, как я пришла, про натюрморт, сакэ, про Моцарта, про гиоза и залу рамен, про Кити, про сестер Мунаката, в общем, про все.
Имей всего одну подругу, но настоящую.
— Вы просто прелесть, — вздохнула Мануэла, когда я кончила. — Тут у нас живут одни недоумки, а как появился настоящий джентльмен, сразу пригласил вас в гости.
Она сунула в рот мадленку.
— Х-ха! — воскликнула она вдруг. — Я испеку вам еще хворост, из теста на виски.
— Нет-нет-нет, — запротестовала я. — Ни в коем случае. У вас и без меня забот хватает. Достаточно будет… кекса.
— Забот? Да что вы такое говорите, Рене? От вас у меня одни радости.
Она на секунду задумалась, видно, что-то припомнила, и спросила:
— А что делала у вас Палома?
— Отдыхала от своих.
— Понятно! Бедная девочка! С такой сестрицей, как у нее…
Мануэла не питает нежных чувств к Коломбе и с удовольствием совершила бы маленькую культурную революцию, вышвырнув все ее шикарно драные одежки и отправив ее поработать в деревню.
— Младший Пальер стоит открыв рот, когда она проходит мимо, — прибавила Мануэла. — А она на него ноль внимания. Ему что, корзину для мусора на голову надеть, чтобы она его заметила? Вот были бы все барышни, как Олимпия!
— Да, Олимпия очень славная, — согласилась я.
— Славная и добрая. У Нептуна во вторник такие были поносы, а она его пожалела и лекарство дала.
Одного поноса Мануэле показалось мало:
— Да-да. Зато, спасибо Нептуну, теперь в вестибюле постелят новый ковер. Завтра привезут.
— Оно и к лучшему, старый уже очень был страшный.
— А знаете, — продолжала Мануэла, — платье вы можете оставить себе. Дочка той дамы сказала Марии: нам ничего не надо, оставьте все у себя. И Мария просила вам передать, что она дарит вам это платье.
