Глазами ребёнка. Антология русского рассказа второй половины ХХ века с пояснениями Олега Лекманова и Михаила Свердлова - Распутин Валентин Григорьевич
Если в “Мучениках сцены” читатель только догадывался о хитрости Жоры Куркулия, в “Чике и Пушкине” о ней говорилось прямым текстом: “И вдруг Чик понял, что Жора – большой хитрец”[48].
Главное же различие между “Мучениками сцены” и “Чиком и Пушкиным” состоит в том, что “Мученики” завершаются безнадёжно, а в финал соответствующего фрагмента “Чика и Пушкина” Искандер решил внести оптимистическую ноту, изобразив среди зрителей постановки любимую учительницу Чика Александру Ивановну:
Она смеялась, как и все, но при этом смотрела на Чика любящим, любящим, любящим взглядом! Даже издали это ясно было видно. Волна бодрящей благодарности омыла душу Чика. Какая там разница: задние ноги, передние ноги, Балда? Главное, что всем смешно. Александра Ивановна! Вот кто Чика никогда не предаст, и Чик её никогда в жизни не забудет![49]
Любящий взгляд Александры Ивановны помог Чику освободиться от жёсткой и жестокой иерархии ценностей, навязанной мальчику театральным миром[50]. Роль задних ног лошади, на которую он скатился с престижной роли Балды, внезапно перестала быть унизительной – “Какая там разница: задние ноги, передние ноги, Балда?” Александра Ивановна выступает в рассказе как полная противоположность “мученику сцены” Евгению Дмитриевичу. Старый артист, очевидно, сам не добившийся на театральном поприще больших успехов, тем не менее, делает ставку именно на исполнителя главной роли. Сначала это был Чик, а затем – Жора Куркулия. Чика же, собрата по сценическому несчастью, Евгений Дмитриевич предает, в отличие от Александры Ивановны, о которой поэтому и сказано: “Вот кто Чика никогда не предаст”.
Василий Аксёнов
Завтраки сорок третьего года
Да-да, есть такая теория, вернее, гипотеза. Предполагается, что спутники Марса – Фобос и Деймос – несколько тормозятся атмосферой этой планеты. Следовательно, внутри они полые, понимаете? А полые тела, как известно, могут быть созданы только… как?
– Только, только… – залепетала, словно школьница, первая дама.
– Только искусственным путём.
– Боже мой! – воскликнула более сообразительная вторая дама.
– Да, искусственным. Значит, они сделаны какими-то разумными существами.
Я смотрел на человека, который рассказывал столь интересные вещи, и мучительно пытался вспомнить, где я видел его раньше. Он сидел напротив меня в купе, покачивал элегантно вскинутой ногой. Он был в синем, достаточно модном, но не вызывающе модном костюме, в безупречно белой рубашке и галстуке в тон костюму. Всё в нем показывало человека не опустившегося, да и не собирающегося опускаться, к тому же и лет ему было не так уж много – максимум тридцать пять. Некоторая припухлость щёк делала его лицо простым и милым. Всё это не давало мне ни малейшей возможности предполагать, что я его где-то встречал раньше. И только то, что он иногда как-то странно знакомо кривил губы, и временами мелькающие в его речи далёкие и знакомые интонации заставляли приглядываться к нему.
– Последние находки в Сахаре и Месопотамии позволяют думать, что в далёкие времена на Земле побывали пришельцы из космоса.
– Может быть, те самые марсиане? – в один голос ахнули дамы.
– Не исключена такая возможность, – улыбаясь сказал он. – Не исключена возможность, что мы прямые потомки марсиан, – веско закончил он и, оставив дам в смятённом состоянии, взялся за газеты.
У него была толстая пачка газет, много названий. Он просматривал их по очереди и, просмотрев, клал на стол, придавливая локтем.
За окном проносились красные сосны и молодой подлесок, мелькали яркие солнечные поляны. Лес был тёплый и спокойный. Я представил себе, как я иду по этому лесу, раздвигая кусты и путаясь в папоротниках, и на лицо мне ложится невидимая лесная паутина, и я выхожу на жаркую поляну, а белки со всех сторон смотрят на меня, внушая добрые скудоумные мысли.
Всё это почему-то самым решительным образом противоречило тому, что связывало меня с этим человеком, укрывшимся за газетой.
– Разрешите посмотреть, – попросил я и легонько дёрнул у него из-под локтя газету.
Он вздрогнул и выглянул из-за газеты так, что я сразу его вспомнил.
Мы учились с Ним в одном классе во время войны в далёком перенаселённом, заросшем жёлтым грязным льдом волжском городе. Он был третьегодник, я догнал Его в четвёртом классе в сорок третьем году. Я был тогда хил, ходил в телогрейке, огромных сапогах и тёмно-синих штанах, которые мне выделили по ордеру из американских подарков. Штаны были жёсткие, из чёртовой кожи, но к тому времени я их уже износил, и на заду у меня красовались две круглые, как очки, заплаты из другой материи. Всё же я продолжал гордиться своими штанами – тогда не стыдились заплат. Кроме того, я гордился трофейной авторучкой, которую мне прислала из действующей армии сестра. Однако я недолго гордился авторучкой. Он отобрал её у меня. Он всё отбирал у меня – всё, что представляло для Него интерес. И не только у меня, но и у всего класса. Я вспомнил и двух Его товарищей – горбатого паренька Люку и худого, бледного, с горящими глазами Казака. Возле кинотеатра “Электро” вечерами они продавали папиросы раненым и каким-то удивительно большим, огромным женщинам. Я дружил с Абкой Циперсоном, и мы с ним часто ходили в кино – пролезали через угольную яму и устраивались на балконе возле аппаратной. Боже ты мой, Джордж из Динки-джаза, и Антоша Рыбкин, и жалкий, вечно попадающий впросак Гитлер, к которому только подойти, дать ему промеж рог – и дух из него вон. Но настоящий Гитлер был не такой, мы это знали и, сидя в темноте возле аппаратной, придумывали казнь настоящему. Посадить его в клетку и возить по всем городам, чтобы люди плевали и бросали окурки. Нет, лучше опустить его в расплавленный свинец. А вот ещё в Китае есть хорошая казнь под названием “Тысяча кусочков”.
Когда мы выходили из кино, мы постоянно наталкивались на них. Они попрыгивали с ноги на ногу и покрикивали:
– Эй, летуны, папиросы есть?
Мы с Абкой старались обойти их, укрыться в тени, но они всё равно нас не замечали. Вечером они не узнавали нас, словно мы не учились с ними в одном классе, словно они не отбирали у нас каждый день наших школьных завтраков.
В школе нам каждый день выдавали завтраки – липкие булочки из пеклеванной муки. Староста нёс их наверх в большом блюде, а мы стояли на верхней площадке и смотрели, как к нам плывёт из школьных недр, из горестных глубин плывёт это чудесное блюдо.
– Правда, интересное событие? – сказал я Ему и показал то место в газете, где было сказано о событии.
Он заглянул, улыбнулся и стал рассказывать мне подробности этого события. Я кивал и смотрел в окно. Мне было трудно смотреть в Его голубые глаза, потому что они каждый день встречали меня за углом школы.
– Давай, – говорил Он, и я протягивал Ему свою булочку, на которой оставались вмятины от моих пальцев.
– Давай, – говорил он следующему, а рядом с ним работали Люка и Казак.
Я приходил домой и ждал младшую сестрёнку. Потом мы вместе ждали тётю. Тётя возвращалась с базара и приносила буханку хлеба и картошку. Иногда она ничего не приносила. Тётя дралась за нас с сестрёнкой с покорной, вошедшей уже в привычку яростью. Каждое утро, собираясь в школу, я видел, как она проходит под окнами, широкоплечая и низкая, нос картошкой, а тонкие губы сжаты.
Однажды она сказала мне:
– Нина приносит завтраки, а ты нет. Рустам приносит, и все ребята с того двора, а ты съедаешь сам.
Я вышел во двор и сел на поломанную железную койку возле террасы. В сером темнеющем небе над липами кружили грачи. За забором шли военные девушки. “И пока за туманами виден был паренёк, на окошке у девушки всё горел огонёк”. Чем питаются грачи? Насекомыми, червяками, воздухом? Им хорошо. А может быть, у них тоже есть кто-нибудь такой, кто всё отбирает себе? Флюгер над нашим домом резко скрипел. Низко над городом шли пикировщики. Что будет со мной?
