Фактор Николь - Стяжкина Елена
Врал. Вера Ивановна тогда была кандидатом наук, старшим преподавателем. Кроме всего, она была тогда «после Кубы». После Кубы, где три года помогала товарищам поднимать высшее образование.
После Кубы у Веры Ивановны были кооперативная квартира, перспектива роста и Хесус. Если по-нашему, то Иисус. Но по-нашему у Веры Ивановны не поворачивался язык. С Хесусом чуть не вышел грех. Вера Ивановна едва убереглась.
Недавно только призналась себе: жалела. Жалела и тогда, сразу, и теперь жалела, что так. Родина сказала свое веское слово. В сером таком неприметном костюме, с ласковым голосом и практически без лица. Вместо лица – березовый сок, ковыль, одна шестая часть суши и фраза «На страже мира и прогресса». Родина сказала, что, если Вера Ивановна не довезет себя домой в той же целости и сохранности, в которой пересекла границу, то не будет ей больше счастья. Вере Ивановне, а не границе. А вместо счастья случится стыд, забвение и в лучшем случае – сельская школа. А Хесус сказал: «Давай тогда жениться».
А что такое «тогда»? Родина так и спросила: «Что такое «тогда»? А Любовь?»
И Вера Ивановна уехала… А Хесус остался. К себе не звал. И писем не писал.
Мама тоже не звала к себе. И тоже не писала писем. В этом смысле Анжелочка была лучше всех. Она свой долг знала. Как Вера Ивановна знала свой – две десятки с каждой зарплаты отсылала матери переводом. И на десятку звонила по межгороду. Вызывала на переговоры, на телеграф. И сама ходила на телеграф. В кабине задыхалась и плакала, но маме говорила, что все очень хорошо. И мама тоже говорила, что купила корову, нашла Шурику невесту, что отец заходит по понедельникам, что тканей хороших там много и если Вере Ивановне надо, то пусть скажет, каких взять.
На телеграфе случился Семен. Ловил преступника, который воровал почту. Газеты, письма, а особенно – переводы… Из ящиков граждан. Семен предложил идею, согласно которой у преступника мог быть сообщник. Человек из глубин почтовой связи. С самого центрального телеграфа. Идея оказалась правильной. Вера Ивановна стала свидетельницей задержания сообщника. Вид у задержания был скучный, у сообщника – растерянный, а у Семена – бравый. Это несоответствие Веру Ивановну смутило, а Семена обрадовало. И он напросился в гости. Вера Ивановна подумала: «Нахал!» И была, как всегда, права. Много лет после этой неслыханной наглости он притворялся рохлей. Мялся, сидел на краешке дивана, говорил тихим удивленным голосом, занимал мало места, прислушивался к телевизору, вместо того чтобы покрутить ручку громкости, безропотно выносил мусор.
Это должно было насторожить! Столько разговоров было с коллегами по поводу мусора, столько драм семейных разворачивалось прямо на глазах из-за этого помойного ведра. Но Вера Ивановна пропустила. Семен притупил ей бдительность, чтобы потом, через годы – бах – и к Светке, а потом – и вовсе – в гроб!
Нахал, что и говорить…
– Завтра придем, – сказала Вера Ивановна и тяжело поднялась со скамейки. Даже пошатнулась. Викуся поддержала ее под руку.
И Вера Ивановна рассердилась, руку выдернула, спину выпрямила, пошла вперед легкой, девичьей походкой. Не стара! Еще жить и жить… Мама умерла в девяносто. А Вера Ивановна была покрепче мамы.
– Выход в другую сторону! – крикнула ей в спину Эльвира Яковлевна.
– А кто сказал, что я хочу выйти? – буркнула Вера Ивановна и повернула налево.
Зашагала уверенно. Не в обиде зашагала, а в знании. Еще раз налево и прямо по аллее.
На могиле Семена стоял-таки памятник. Нашла бесстыжая пятьдесят рублей. И камнереза нашла. И над текстом, наверное, долго трудилась. Ишь ты… «Зачем пережила тебя любовь моя?» И подпись – «Света»… Перед «любовь» можно было поставить запятую. Тогда бы вышло о Семене. Без запятой получалось только о ней, о Светке.
«Анжелочке это было бы неприятно, – подумала Вера Ивановна. – Анжелочка бы расстроилась…»
Охнула.
Закрыла лицо руками.
«Ты прямо как камень, Вера».
Викуся обняла за плечи и тихо попросила прощения:
– Я просто не успела убрать… Я уберу! Этого не будет, даю тебе слово! Мамочка, прости…
Странная девочка. Бедные воробьи. Бедные целлулоидные пупсы. Однако – надо же – счастливый муж. Балованные дети. Легкие слезы. В последние полгода Викуся удаляла себе «восьмерки». Они могли врасти прямо в мозг. «Какой мозг, Викуся? Где зубы, а где мозг?»
Она обижалась: «Считаешь меня дурочкой? А я страдаю на этих операциях… Так страдаю…»
«Ты прямо как камень, Вера. Никаких слов ласковых от тебя не дождешься». Так Семен всегда говорил. Так упрекал. Вера Ивановна хотела ему сказать, что ласковые слова надо знать. Не глазом, а ухом. Не в книгах, а уличным криком, обеденным разговором. А если из ласкового в памяти – только звук удара маминой головы об тын, то как? Не растут в этом звуке ласковые слова. А хозяйка Вера Ивановна была хорошая, превосходная. Аккуратная и сытная была у Семена жизнь. А он поменял ее на «зайчиков», «птичек», дурацкое слово «лапуля» и жареную картошку на сливочном масле.
На сливочном! Виданное ли дело… Люди его на хлеб тоненько намазывают, под колбасу, под сыр. Вера Ивановна очень любила, когда под сыр. А эта – на сковороду и в картошку. И нет бы молча: жарь на чем хочешь! А Светка ничего молча не могла: «Меня прямо переполняет счастье, когда я знаю, что через пять минут мой Семен придет с работы, сядет ужинать, а потом мы вместе будем смотреть телевизор…» Тьфу! Смотреть телевизор! В то время как приличные люди читают дефицитные журналы и газеты для интеллигенции. Вера Ивановна из газет для интеллигенции всегда выписывала «Литературку». Увлекалась творчеством Евгения Сазонова из клуба «12 стульев». Коллеги на кафедре имели по этому поводу мнение и даже считали, что Евгений Сазонов есть факт проявления инакомыслия. Было две анонимки…
Анонимка – это жалоба в вышестоящие инстанции без подписи. Викуся никак не могла уразуметь: «Донос?» – «Нет, не донос! – сердилась Вера Ивановна. – Донос – это вранье, а анонимка – это сигнал. Как перед бомбежкой…»
Деревню Веры Ивановны бомбили без всяких сигналов, а в городах, особенно в Ленинграде, объявляли воздушную тревогу. В Ленинграде Вера Ивановна не бывала. Не довелось. Зато внимательно смотрела документальную киноэпопею «Великая Отечественная». И другие картины о войне.
Анонимка – это о войне. Это даже не стыдно, потому что сигнал мог и не подтвердиться. Пролетели мимо и решили не бомбить. Просто пугали, просто разведывали. Вера Ивановна и сама писала анонимки. Если, конечно, не могла по-хорошему.
Она и на Светку написала по месту работы. В ЖЭК. В ЖЭКе Светка трудилась паспортисткой. А к Вере Ивановне в дом попала «помогать мыть окна». Кроме окон еще полы ковры, посуду… Иногда – стирка. И по мелочи, и больших вещей, например, портьер и гардин. К плите Вера Ивановна Светку не подпускала.
У многих доцентов были женщины, «помогающие мыть окна». Обычно – деревенские, часто – дворничихи или малярши из ЖЭКа. Светка была и деревенской, и из ЖЭКа. Не поступила в институт. Потом – в другой. В техникум тоже не поступила. Но как-то зацепилась. Через метлу выхлопотала себе квартирку под лестницей. В общем, выбилась…
Руки у нее были сильные, крупные. Нос – тоже мясистый. Нос был больше, чем у Веры Ивановны коленка. «А грудью я вообще могу прибить! – хвастала Светка. – Хоть той, хоть этой…» Прибить – да, все остальное – нет. Грудь Светки напоминала Вере Ивановне вымя той самой коровы, с которой не сложилось ни любви, ни взаимопонимания… Когда Вера Ивановна выбирала Светку, она была внимательна: чтобы ничего такого – привлекательного, игривого, чтобы не искушать без нужды. В слове «нужды» ударение Вера Ивановна ставила так, как пели в романсе «Не искушай меня без ну´жды…». Получалось душевно и правильно. Как всегда.
А Семен взял и ушел. И не смутился ничем. Ни малой образованностью, ни большой носовой мясистостью.
Зачем пережила тебя любовь моя?.. Ишь ты…
– Мама, пойдем, – попросила Викуся. – Завтра я все исправлю.
