Ирина Муравьева - День ангела
Прости, что пишу тебе все это. Сначала я хотел пощадить тебя, ты и так достаточно насмотрелась, живя со мною в Москве и наслушавшись моих рассказов. Но потом я решил, что это было бы неправильным, что мой долг – делиться с тобою всем, что я вижу и через что я сейчас прохожу. Я хочу, чтобы ты была сильной и выносливой, понимала, что такое жизнь, и, если это возможно, не боялась ее, потому что случиться может все, что угодно. Раньше, когда мы только начали нашу с тобой жизнь, я думал, что моя задача – это уберечь тебя от трудностей и сделать твое существование как можно более праздничным и благополучным. Теперь я понимаю свой долг перед тобою совсем иначе.
Я сейчас работаю вместе с самыми замечательными людьми, которых когда-либо встречал. Наша так называемая «нейтральная зона», которую японское правительство обещало не бомбить, по крайней мере в ближайшие недели, переполнена беженцами. Они все идут и идут. Многие еле двигаются, таких волокут под руки или несут на носилках. Работаем в очень тяжелых условиях. Не хватает ни еды, ни медикаментов. Помощи ждать неоткуда. Не могу передать тебе, как на меня действуют те истории, которые я здесь со всех сторон слышу. Притом что китайская армия почти не оказывает японцам никакого сопротивления – там разброд и хаос, – люди иногда совершают чудеса мужества и благородства. Вчера мне рассказали, как одна монахиня спасала маленькую девочку, спрятав ее под грудой мертвых тел и сама пролежав рядом почти три дня, не открывая глаз и стараясь не двигаться, чтобы ничем не выдать себя. И только на четвертые сутки добралась к нам вместе с ребенком. Я видел обеих: два страшных серых скелета. Мой друг Джон Рабе, немец, который много лет живет в Китае и в доме которого сейчас размещаемся все мы, чуть не заплакал, услышав разговор двух совсем молоденьких девушек, которые чудом выжили, изуродовав свои лица серной кислотой и наголо сбрив волосы. Одна из девушек рассказала, как четверо японских солдат устроили соревнование, показывая друг другу, на какую глубину внутрь женского тела может войти мужская рука. «Там было нас несколько, разных возрастов, начиная от моей старой бабушки и кончая сестренкой. Ей только что исполнилось девять лет. Они раздели всех и заставили лечь на пол. Потом засучили рукава и начали это делать. Их руки были в крови почти по локоть».
Вермонт, наши дни
Счастье, охватившее Мэтью Смита (Матвея по-русски) в минуту, когда его кудрявая и светлая голова стукнулась об асфальт и тут же раздался тот запах духов, который был весь нежно-синим и сладким, – это счастье не только не покидало его, но усиливалось с каждой секундой и выросло в конце концов до немыслимых размеров сияющего океана, в котором Матвей, ставши легче пушинки, сейчас кувыркался, подобно дельфину. Ему так казалось. На самом деле он не кувыркался, а лежал, до подбородка накрытый простыней, в носу были трубки, во рту были трубки, и бесчисленные провода тянулись вдоль его молодого длинного тела, соединяя разные органы этого тела с голубыми, как озера, мониторами. Тут же в палате находилась его младшая сестра Сесилия, которая приехала еще вчера вечером на полицейской машине и ночь просидела под дверью операционной, глядя на эту дверь остановившимися несчастными глазами, кусая до крови губу, но не плача. Операция, перенесенная Матвеем, продолжалась больше шести часов и, как сказал хирург, прошла удачно. Тот же, впрочем, хирург сказал, что Матвей продолжает быть в опасности, поскольку перелом шейных позвонков, разрыв селезенки и тяжелое сотрясение мозга могут привести к любому исходу. Теперь он находился в реанимации, и Сесилия ждала родителей из Вашингтона. Родителей было, как водится, двое: и мать, и отец, но мать увлекалась карьерой, делами, отец же, домашний, заботливый, тихий, был весь до конца растворен в своих детях. Сидя с ногами на кресле и глядя на белое, странно счастливое лицо спящего брата, который не догадывался о том, что с ним произошло, Сесилия машинально прокручивала в памяти те картины детства, когда они ездили с папой на море, а мама моталась по северным штатам. Мама занималась политикой и очень хотела пробиться в Сенат, а папа был с ними, и однажды, когда девятилетний Мэтью, продетый в спасательный круг, валял дурака очень близко от берега, какой-то верзила вдруг крикнул «акула!», и папа поплыл в чем стоял. Все смеялись.
Сейчас, по быстрым тяжелым шагам в коридоре узнав отца, Сесилия захлебнулась слезами, выскочила из палаты и тут же уткнулась в отцовскую шею. Отец был высок, но одышлив. В молодости он много занимался спортом и даже поднимал штангу. Но вскоре родился Матвей, очень хрупкий, а вслед за Матвеем Сесилия. О спорте пришлось позабыть. В семье была нянька, индуска, но нянька ленилась. Жена пробивалась в Сенат безуспешно. Джордж Смит, работающий большим начальником в Департаменте иммиграционной службы, где в основном разбирались дела нелегальных беглецов из стран третьего мира, приходил домой, снимал свою куртку, пиджак, тесный галстук и весь замирал от блаженства. Блаженством и были они, эти дети. Когда он прижимал их к себе, казалось, что внутри сердца лопается пузырек, из которого начинает вытекать любовь.
Не отпуская локтя своей плачущей навзрыд девочки, одышливый Смит потянулся к мальчику, счастливо спящему внутри проводов и трубок под тихое жужжание мониторов, и быстро – большой, неуклюжею, белой рукою – погладил его по лицу. Потом засопел и начал торопливо протирать очки пальцами. Его жена, тоже уже немолодая, но очень старательно напоминающая саму себя в молодости, с высоким фарфоровым лбом, голубыми глазами и родинкой прямо на выпуклом веке, присела на корточки рядом с кроватью и стала дышать, как подбитая птица.
– Nice to meet you, guys,[66] – сказал вошедший в палату доктор, скорее всего и не догадываясь, насколько нелепа сейчас его фраза.
Корделия Смит, пятьдесят один год назад названная матерью в честь младшей дочери короля Лира, вскочила с пола, и все трое устремили на вошедшего испуганные глаза. Поглаживая висящий на груди стетоскоп, плечистый и жгуче прекрасный лицом своим доктор еще раз повторил то, что Сесилия уже слышала на рассвете, когда неподвижного Мэтью везли в отделение реанимации.
– Надеяться надо на лучшее, – сказал этот доктор, похожий слегка на пирата из книжки. – Здоровое сердце. Проблемы возможны, но я подождал бы с прогнозами. Рано.
– Какие проблемы? – хрипло спросила Корделия.
– Давайте пока подождем, – мягким и неожиданным в таком крупном мужском теле голосом ответил доктор. – Он должен, я думаю, скоро проснуться. Тогда очень многое станет понятным.
Пока в этом летнем и радостном мире, одурманенном запахами дикого шиповника и сирени, со вспыхивающим повсюду, особенно в темном высоком лесу, в пышных кронах деревьев, полуденным солнцем, где люди беспечно плескались в озерах, и все были счастливы, ели клубнику, а шляпы с полями теснили затылки, пока во всем мире царило веселье, и даже русалки притихли по рекам (поскольку истома, жара и шиповник!), пока во всем мире так было спокойно, здесь, в отделении реанимации, отец и мать Смиты с Сесилией, дочкой, не сводя глаз с белого лица Матвея, сидели и ждали, когда он проснется.
А он не спешил просыпаться. Ему нужно было восстановить в памяти тот очень далекий день, первое апреля, когда в самом разгаре наступившей весны вдруг повалил снег. Да как повалил! Все стало непроницаемым и словно собою само удивленным, и странный был свет: свет сплошной белизны, какой-то удушливый, резкий, холодный. Осталась одна белизна, наважденье, и в доме погасли огни, отключились. Тогда затопили камин. Мэтью попытался вспомнить, как выглядит камин. Ничего не получилось. На секунду вырос гудящий в темноте оранжевый блеск, запахло смолою, но тут же пропало. Папа с мамой уехали в больницу, где ждали какую-то девочку, беби, а Мэтью остался с индуской и кошкой. Индуска щипала под бровью пинцетом, а кошка уютно спала на кровати. Опять он сбивался! Нужно было восстановить в памяти этот день и правильно расположить огонь, чтобы он вырывался из камина, а не из окна, где все было белым. Камин, от которого осталось только красноватое слово, а самого существа уже не было, ибо Мэтью так и не вспомнил, как оно выглядит, между тем оборотился деревом и подставил снегу свой ствол, чтобы снег бинтовал его раны бинтами. Камин заболел, он был в ранах весь, в ранках.
Внезапно Матвей испугался, что и его захотят бинтовать. Он тоже был теплым, горячим, оранжевым с красным. В нем бился огонь. В нем, внутри, а не в небе. Огонь озлоблялся, и кошка дрожала. А ей полагалось дремать на подушке. Огню полагалось жить только в камине. Индуске – щипать свои брови пинцетом. И ждать всем Сесиль. Во всем нужен порядок!
Наконец Мэтью не выдержал и раздвинул занавески в спальне. Беззвучное, грозное все еще было. Оно не устало валить, задыхаться. Внутри белого появился бугорок, и медленно, с огромным трудом одолевающая горку, на которой стоял их дом, подползла знакомая машина. Она остановилась, из нее вылез отец и принялся доставать что-то из глубины. Не успел раздавленный юноша Мэтью своей непослушной ослабленной памятью наткнуться на то, что достал тогда папа, все мысли его подхватило потоком – воды океанской, горячего ветра, – и мысли, как чайки, рванулись, сияя. Почуяли рыбу.
