Ксения Велембовская - Дама с биографией
И Люся вдруг поняла: те доски, иконы, которые она отвозила Додику, тот сбывал иностранцам! Отсюда у Марка и доллары, припрятанные на антресолях, и чеки, и пухлая пачка денег в ящике. Вообще всё. Столь очевидная мысль, почему-то никогда не приходившая ей в голову раньше, мгновенно отрезвила ее, и она бросилась помогать Марку.
К полуночи они упаковали в чемоданы и коробки, переложив полотенцами и постельным бельем, самые ценные картины, иконки, антиквариат, навязали пять узлов с носильными вещами и, когда дом затих, начали потихоньку перетаскивать все это вниз, в машину, переговариваясь приглушенными голосами.
— Мар, давай я все-таки позвоню Нюше, предупрежу, что мы приедем?
— Ни в коем случае. Боюсь, мой телефон уже прослушивается. Бутерброд — известная скотина, он наверняка уже сдал нас с Пименом. Садись в машину, покарауль, а я притащу остальное.
Гнать по пустынному ночному городу Марк не решился — чтобы не привлекать внимания гаишников к машине, по-воровски набитой узлами. Вытирая капли пота со лба и опасливо озираясь по сторонам, как будто кто-то мог их услышать, он снова и снова повторял нервным, срывающимся шепотом: «Никому ничего не говори, в квартиру не звони и не заходи…»
— Ой, я совсем забыла…
— Что, что ты забыла?! — перепугался он и так резко затормозил, что Люся чуть не ударилась лбом о переднее стекло. Уставившиеся на нее глаза были белыми от страха.
— Я… я… я сегодня приготовила для тебя перец… он испортится, протухнет… Может, мне завтра все же забежать на Ленинский?
Марк расхохотался, прямо как Мефистофель:
— Ха-ха-ха!.. По-твоему, лучше, если я протухну на нарах, да? — и в отчаянии уронил голову на ослабевшие руки, только что крепко сжимавшие руль.
— Мой милый, мой любимый, мой прекрасный, надо ехать! Пожалуйста, поехали.
В начале третьего ночи Люся с замиранием сердца нажала на кнопку звонка в квартиру матери: истеричного материнского гнева она боялась больше, чем всей московской милиции вместе взятой.
Удивительно, но никакой истерики не было. Поначалу обалдевшая от столь неожиданного визита, Нюша, в ночной рубахе и босиком, быстро накинула халат и без лишних слов принялась помогать Марку таскать и прятать коробки — в гардероб, тяжеленные чемоданы — под высокую кровать с кружевным подзором. Только все приговаривала: «Тише, тише…»
— Спасибо, Анна Григорьевна! Век не забуду! — на ходу чмокнул ее Марк, скользнул губами по Люсиной щеке: — Прощай, Лю! — и помчался вниз по лестнице, перепрыгивая через ступеньки.
— Подожди, я провожу тебя! — Не нужно! — Нет, я с тобой! — Оставайся здесь! — Куда ты поедешь? — Сам не знаю! — До свидания! — Пока! — Я люблю тебя, Мар! Очень люблю! Возвращайся скорей! Я буду ждать тебя… Хоть всю жизнь!
Последние ее слова он уже не мог услышать. Из-под колес взметнулся фонтан брызг, и вскоре красные «жигули» превратились в две стремительно уменьшающиеся вдалеке огненные точки…
В комнате с выключенным светом на черном диване белела постель: одеяло в хрустящем пододеяльнике, свежая простыня, подушка. Но попробуй-ка усни после всех волнений! Нюша тоже не спала, ворочалась. Деревянная кровать под ней все время поскрипывала.
— Мам, ты прости нас. Я знаю, тебе завтра рано на работу, но у нас не было другого выхода.
С кровати послышался тяжелый вздох, а после скрипучей паузы — философский голос:
— Сколько веревочке ни виться…
— Что ты имеешь в виду? — не поняла Люся.
— А то, что я тебе сто раз говорила, да ты не слушала: с трудов праведных не построишь палат каменных!.. Ох, грехи наши тяжкие! — снова закряхтела мать, переворачиваясь на другой бок.
«Высказалась!» — сердито подумала Люся и вдруг отчетливо представила себе свое ближайшее будущее: без Марка, приживалкой при матери, с которой уже никогда не найти общего языка, в тесной квартире, где не захочешь, а все равно столкнешься нос к носу.
Если бы она в ту ночь знала, что разлука с Марком продлится не неделю, не две, а целых пять месяцев, то, наверное, от отчаяния вскрыла бы себе вены кухонным ножом.
Общий язык мало-помалу нашелся. А куда деваться? Сначала она просто старалась быть тише воды, ниже травы, чтобы не нарываться, а через неделю-другую уже и прикидываться не понадобилось: такая навалилась тоска! От неизвестности, от не оставлявшего ни на минуту страха за Марка: что с ним, как он, где он? — и от собственного, чем дальше, тем больше, зависимого положения. Как уж там истолковывала ее пришибленность Нюша, она особенно не задумывалась, но вскоре заметила, что та все чаще напевает «Рябинушку», то есть пребывает в хорошем настроении. Так или иначе, но мать больше не возникала: ни попреков, ни нравоучений, ни злобных выпадов в адрес Марка. Наоборот, ее лексикон неожиданно пополнился словом «наш».
— Не горюй дочк, наш-то к Новому году, чай, прикатит. К Новому-то году обязательно!
Ни к Новому, ни к старому Новому году наш не прикатил. Ни писем, ни звонков. Без всяких диет Люся похудела так, что поясом от халата могла обернуться трижды… А если на шею? И дернуть как следует?
— Люсинк, ты чего там все впотьмах по кухне бродишь? Словно привиденье какое. Иди-ка лучше погляди, тут кино про войну показывают. Интересное!
От нечего делать Люся кинула взгляд на экран и невольно вскрикнула: на экране было окровавленное, искаженное от боли лицо Марка!
Пол закачался у нее под ногами, перед глазами все поплыло, и она грохнулась в обморок, даже не успев сообразить, что по телевизору показывают тот фильм, где три года назад Марк снимался в эпизодической роли пленного немецкого офицера.
Когда приехала вызванная матерью неотложка, Люся уже кое-что соображала, но стоило услышать, что она, как выразилась врачиха, «всего-навсего беременная», и голова опять пошла кругом.
— Ну, слава тебе Господи! — рассмеялась вслед за врачихой Нюша. — А я-то перепугалась, думала, помирает моя Люсинка. Вы уж извиняйте нас, товарищ доктор, что мы вас зазря побеспокоили…
Что было дальше, Люся не помнила — после такого диагноза она вновь потеряла сознание.
В больнице, куда ее привезли, диагноз подтвердился. Делать аборт, сказали, поздно. Спасти могла бы только Ада Львовна, но ее телефон остался в записной книжке на Ленинском, да и денег, чтобы ехать к ней, не было. Ни копейки. Те триста рублей, которые поначалу пыталась всучить ей Нюша: «Бери, дочк, бери, твои ведь, сама мене их возила, а я вот сберегла, как чувствовала», — Люся взять не захотела, уверенная, что Марк со дня на день вернется, а спустя три месяца, находясь у матери на иждивении, просить было уже совестно.
А, будь что будет! Не все ли равно?
…Ливень, грохотавший в водосточной трубе, постепенно затих, превратился в убаюкивающий, тихо шуршащий дождичек, но она никак не могла уснуть, несмотря на то что вроде бы все образовалось. Марк, по его словам, отсидевшийся сначала у бабушки в Тирасполе, потом — в Закарпатье, на горнолыжном курорте, а с февраля курсировавший, «заметая следы», из Кишинева в Киев, где снимался в комедийной роли придурковатого гуцульского парня на студии Довженко, наконец-то в Москве. Загорелый, красивый, полный творческих планов. Уверял, что, хотя Бутерброд действительно сел на нары лет на десять, все опасности позади. Поразительно, но Додик проявил немыслимое благородство: не сдал ни его, ни Лёху Пимена.
— Представляешь, Лю, вместо того чтобы смыться подальше и залечь на дно, как я ему велел, Пимен, идиот, запил горькую. Ни фига не помнит. Спрашиваю: старик, тебя вызывали на Дзержинку? Мотает башкой: не помню! Значит, говорю, не вызывали, иначе бы ты запомнил надолго!.. Ха-ха… На Ленинский гэбисты даже не заглядывали. Это точно. Там тишь, гладь и божья благодать. Только вот твой перец, Лю, превратился в труху!.. Ха-ха… — счастливо посмеиваясь, нашептывал ей Марк, когда они уединились в больничном коридоре.
Смеяться вслед за ним у Люси никак не получалось. После рассказа о его «злоключениях», вовсе не похожего на горестную исповедь скитальца и мученика, ее опять охватило острое чувство обиды. Еще более сильное, чем то, которое она испытала два часа назад, потрясенная неожиданно цветущим видом Марка.
Обида уже прошла. А что обижаться? Ведь Марк поступал правильно, когда не писал и не звонил. Таким образом он уберег от очень больших неприятностей и себя, и ее, и, кстати, ни в чем не повинную Нюшу. Не это мучило Люсю.
Не давали уснуть мысли о ребенке. Марк говорил сегодня о чем угодно, только не о ребенке, и держался так, как будто его «драгоценная Лю», уже заметно округлившаяся и подурневшая, лечится в гинекологии от мигрени.
Глава двенадцатая
Кленовые листья плавали в лужах, разноцветными заплатками налипли на крышу печальных без хозяина красных «жигулей», застелили мокрую лавочку. Со вчерашнего дня сильно похолодало, зато квадрат неба между домами был ослепительно голубым, и солнце, летом почти не пробивавшееся сквозь густые кроны деревьев, заливало детскую площадку ярким светом.
