Джеймс Риз - Книга теней
Как-то утром на двери прокурорского дома появилась приколоченная к ней, равно как и к дверям расположенных на главной площади лавок и даже к церковному порталу, «Ода к прокурорскому внуку-ублюдку», которую тут же принялись распевать повсюду (то есть в пользовавшихся не лучшею славой трактирах) на мотив «J’ai rencontre un allemend ». [41]
Требовалось принимать какие-то меры, и кое-что действительно было сделано.
Кухарку прогнали, ибо прокурор догадался, кому та сочувствует; ее место заняла пожилая фанатичка, которую далее в своем рассказе Мадлен называла своей тюремщицей, надзирательницей и мучительницей, ибо та относилась к девушке так, словно она была диким зверем. Она общалась со своей подопечной только при помощи рукоприкладства, отказывалась говорить с «этой брюхатой». Она таскала девушку за косу, если та недостаточно быстро выполняла ее незамысловатые команды, подаваемые отрывистым голосом, а то и посредством указательного пальца; чтобы подозвать ее, она просто топала ногой, а раз в день она стучала в потолок на кухне палкой от метлы, чтобы та сошла вниз поесть. Да, раз в день: больше ее не кормили. Ее трапеза состояла из каши, в которую при варке сыпали горькие травы. Еще туда добавлялись шарики сурьмы – когда те проскакивали через весь кишечник, их доставали из ведра, куда Мадлен испражнялась, очищали от кала и опять клали в тарелку с кашей – в надежде, что вызванный ими понос поможет выйти наружу «тому, что внутри». Подмешивала надзирательница в кашу и муравьиные яйца, потому что где-то узнала, что при переваривании те уничтожают следы беременности, вызванной сношением с дьяволом.
А кроме того, Мадлен заставляли теперь мокнуть в горчичной ванне два раза в день.
Мадлен по-прежнему писала письма, но, когда ее корреспонденция была перехвачена прокурором и к ней возвратились ее листки, на которых от расплывшихся темно-фиолетовых клякс нельзя было прочесть целые абзацы, она отказалась от дальнейших попыток связаться с любимым. (По правде сказать, она продолжала сочинять послания, адресованные ему и еще не родившемуся младенцу; писала по ночам, когда все думали, что она спит, и хранила их в конверте, приклеенном к днищу ее бюро.)
Что касается отца Луи, он в последний раз виделся с Мадлен за три дня до ее внезапного «исчезновения». Он не пытался встретиться с нею – за исключением одного раза, когда отважился постучать в дверь прокурорского дома. А с изгнанием кухарки последняя возможность общаться с девушкой пропала. И он продолжил прежнюю свою жизнь. Правда, исповедовал он уже не с тем пылом, что раньше, и кто-то шепнул, что его паруса потеряли ветер, но что он мог сделать? Он задавал сей вопрос и себе, и Богу. Не получив ответа, он предоставил всему идти своим чередом.
Затем, на пятое воскресенье с момента изоляции Мадлен от окружающего мира, отец Луи подвергся нападению на пороге церкви Сен-Пьер. Прокурор заплатил десять су какому-то забулдыге, чтобы тот огрел настоятеля тростью с медным набалдашником, когда тот сделает первый шаг, чтобы войти в нартекс. Страшный удар пришелся по шее ниже затылка, заставив священника упасть на колени. Забулдыга ушел, и его никто не задержал.
Это было первое оскорбление, нанесенное прилюдно. Этому случаю предшествовали другие, не столь значительные. То подбрасывали помет уведенного у него коня, то бросали в окно камень с привязанной запиской, скрученной в трубочку, – но теперь его впервые унизили и лично, и как священника.
Разумеется, и отец Луи, и все жители К*** знали, кто стоит за этим нападением. Как следует поступить священнику в такой ситуации? Какие дальнейшие шаги предпримут прокурор и его клевреты? На что они способны? Разозленный тем, что в течение трех недель не мог повернуть голову, кюре составил наконец план действий.
Насилие над священнослужителем есть акт кощунства и богохульства! Он поедет в столицу, обратится в парижский парламент, к самому канцлеру, а если понадобится, то и к Людовику XIII лично! Он потребует правосудия! Потребует, чтобы его врагов – ведь не являются ли они все скопом также и врагами церкви? – схватили и примерно наказали.
А кроме того, он уже давно не бывал в Париже. Перемена обстановки, рассуждал он, пойдет ему на пользу. Конечно, путь туда не близок. Но в Париже есть возможность отыскать старых друзей и завязать новые знакомства, к тому же и поразвлечься; ему рассказывали, что у Нового моста живет одна бывшая цирковая танцовщица, которая вытворяет языком такие чудеса, что может…
Итак, отец Луи, по наивности поделившийся слишком со многими в К*** своими намерениями, отбыл в Париж.
Отъезд кюре в Париж был как раз тем опрометчивым поступком с его стороны, на который и надеялась составившая свой заговор клика, возглавляемая прокурором. Ее первые действия, направленные против кюре, были сущим пустяком по сравнению с тем штурмом его позиций, который теперь можно было предпринять за его спиной. Так что, пока тот трясся в дилижансе, направляясь в Париж, прокурор совершил куда более короткое путешествие в П*** и встретился там с епископом.
Все документы были заготовлены еще несколькими неделями ранее. Теперь, когда кюре затеял свой судебный процесс в Париже, прокурор мог сам открыть против него дело на местном, так сказать, уровне, как бы в собственную защиту. То был великолепный план, им гордилась вся клика. Бумаги были предоставлены правителю епархиальной канцелярии как официальному представителю епископа. Отцу Луи, защищавшему свои интересы в парижском парламенте, предстояло по возвращении в К*** обнаружить, что он осужден «за склонение к распутству бесчисленного количества замужних дам; за растление пяти юных жительниц К***; за нечестие, осквернение святынь и оскорбление веры; за то, что никогда не пользовался требником и предавался блуду под святыми сводами церкви». Викарный священник церкви Сен-Пьер готов был засвидетельствовать истинность последнего обвинения, ибо видел своего настоятеля кувыркавшимся с женщиною на каменном полу ризницы менее чем в пятнадцати шагах от Святых Даров.
Отец Луи, обратясь к правосудию, сам, по сути, стал виною тому, что оно не свершилось.
Хотя за многие часы, проведенные им за кафедрой проповедника, он научился уснащать свою речь благородными оборотами и вообще говорить как заправский вития, ему не удалось произвести должное впечатление на парижский парламент. Его умение очаровывать, увы, не отличалось той силой, которою обладают законы, и его рассказ о своих бедах и плетущихся против него интригах мало тронул судей.
Прокурору повезло куда больше. Он добился у своего друга епископа следующего приговора: кюре предписывалось не просто поститься каждую пятницу, а сидеть в этот день на хлебе и воде в течение трех месяцев, и ему запрещалось отправлять церковные таинства целых пять лет.
Вернувшись в К*** из Парижа, Луи узнал о наложенном на него прещении. Какая чушь! Это ни на что не похоже! Осужден? В его отсутствие? Он подаст жалобу!
Но вскоре ему пришлось узнать, что жаловаться он не может, ибо прокурор уже подал апелляцию на вынесенный приговор: поскольку епископ и церковный суд имели право карать за подобные преступления только мечом духовным, прокурор также послал петицию в парижский парламент, прося теперь уже светских судей рассмотреть вопрос о наказании телесном . Сия петиция, представленная в парламент через два дня после того, как отец Луи проиграл свое дело, имела весомую подпись епископа П***; в ней содержалась обращенная к парламенту просьба рассмотреть такие возможные в данном случае разновидности наказания, как «повешение, колесование, клеймление или отправка на галеры». (Жестокость предлагаемых епископом наказаний объяснялась влиянием на него прокурора, которому прелат был обязан, ибо этому служителю закона случалось раз или два смотреть сквозь пальцы на кое-какие «упущения», имевшие место в их диоцезе.)
Приговор епископа оставался в силе, пока парижский парламент рассматривал его по существу.
Луи перестал исповедовать и не выходил из дому. Но думал он в это время вовсе не о Мадлен, а о своем друге Рене Софье, еще недавно служившем священником в Т***; его сожгли заживо всего шесть лет назад, признав виновным в «духовном кровосмесительстве и надругательстве над религией». Рене был ему закадычным другом и, по правде сказать, успел его кое-чему научить. Неужто и Луи ожидает подобная судьба? Не может быть! Разве люди, рассматривающие обвинения, выдвинутые против него, эти видные деятели церкви и судьи, не справедливы и умны, не сведущи в науках и неподкупны? И разве бессчетное количество клириков не совершают проступков куда более предосудительных? В чем, собственно, его вина? Сказано же: «любите друг друга»; вот он и любил.
Прошло десять дней, но из Парижа не пришло ни единой весточки. Добрые люди, проживавшие в К***, оставались без отпущения грехов. Прошел слух, что процессом заинтересовался сам всемогущий Ришелье. Луи начал подумывать о том, чтобы уехать из К***. Некоторые из его друзей и возлюбленных советовали так и поступить, даже молили его об этом, обещая помочь незаметно пробраться в Итальянские Альпы или укрыться среди миролюбивых швейцарцев… Но нет; он решил, что останется и будет бороться.
