Тадеуш Конвицкий - Зверочеловекоморок
– Я уже вижу твою спину,– тихо сказала Эва.
– Мы идем по давним несчастьям, – сказал я.
– В этом замке был военный госпиталь, – объяснил Себастьян.– Госпитали больше всего любят бомбить.
– А откуда свет?
Я почувствовал под ногами то ли мох, то ли траву. Пронзительно кричали ласточки, но голоса их доносились уже не из-за стены, а откуда-то сверху, словно над нами был высокий свод костела, к которому прилепились глиняные птичьи гнезда.
Себастьян остановился. Глубоко, с хрипом вздохнул всей своей огромной грудью, энергично отряхнулся, обдав нас фонтаном брызг.
– Мы свободны, – бесстрастно проговорил он.
– А когда кончится этот коридор? – спросил я. Себастьян помолчал, почесывая лапой за обкорнанным ухом.
– Уже кончился. Посмотри назад. Светает.
Я торопливо оглянулся. Небо было уже зеленоватым, а в одном месте вдоль горизонта разливалась водянистая краснота. Мы уже видели друг друга, хотя еще довольно смутно. На спинах и плечах дрожали холодные блики. Я еще никогда в жизни не просыпался так рано. И почему-то с опаской наблюдал за этим странным рассветом, похожим на затмение солнца.
Над нами без устали носились ласточки, растревоженные взрывом. Я уже различал зигзаги, которые они чертили на зеленовато-синем небе.
– Ночью был дождь, – негромко сказал Себастьян. – Потому и затопило подвал.
– Нет, это Терп, – возразила Эва и, испуганно поглядев на меня, прикусила язык. – Быстрее бежим отсюда.
– В город? – спросил я.
– Да. Там он уже ничего нам не сделает. Внезапно она присела на корточки, и я увидел на земле что-то трепещущее, похожее на птицу с оторванным крылом. Но это был волшебный камушек, материнский подарок, талисман с южных островов.
– Город там. – Эва указала на проем в развалинах.
В эту минуту кусты неподалеку от нас громко зашуршали, и оттуда выкатился, как мне показалось, огромный камень. Я одним прыжком подскочил к Эве и заслонил ее. Но этот камень, а может, охапка сена, короче, это нечто резко остановилось перед Себастьяном, высунуло огромный нечистый язык и принялось нежно лизать его морду. Пес-изобретатель, защищаясь, поднял лапу и неуклюже попятился.
– Убирайся, Феля. Пошла вон. Брысь!
Однако тигрица не в силах была сдержать переполняющую ее радость. Подвывая, она прыгала вокруг Себастьяна, бодала его облезлой башкой, хватала беззубыми деснами огрызок хвоста. Себастьян украдкой вытирал свои черные губы и с отвращением ворчал:
– Ишь, нашла себе дружка.
Я коснулся покрытой редкой мокрой шерстью спины тигрицы.
– Ты знаешь дорогу в город?
Феля припала на передние лапы и торопливо закивала своей жалкой мордой, на которой под гноящимися глазами застыли желтые, точно восковые, струйки.
– Тогда веди.
Феля радостно бросилась вперед и вдруг заскулила, поджав заднюю, видно недавно покалеченную, лапу. Однако заковыляла дальше, беспрестанно на нас оглядываясь. Вскоре мы миновали знакомый сад, где уже никто не колотил палкой по стволам деревьев, – должно быть, утомленные ночным бдением сторожа спали, – и вышли на песчаную дорогу, как оспой изрытую каплями прошедшего ночью дождя.
– Идите по дерну, – приказал Себастьян. – Чтоб не оставалось следов.
– Он вернулся домой, – сказала Эва, перепрыгнув глубокую колею. – На рассвете у него приступы удушья. Ему нельзя.
Я почувствовал робкое тепло на спине. Это вставало солнце, высасывая остатки темноты из зеленой долины, вернее, широкого распадка, который в разрезе напоминал букву Г, и мы сейчас шли вдоль короткой ее части, по пологому склону, иссеченному межами, замусоренному кустами боярышника, утыканному одинокими стволами то ли дикой груши, то ли вишни. Навстречу нам катился протяжный колокольный звон, созывающий прихожан на утреннюю службу. Стайки куропаток выпархивали из-под ног, ища убежища в высоких зарослях колючего чертополоха. Высоко над головой самозабвенно чирикала невидимая птичка; это мог быть жаворонок, хотя я не уверен, что в такую пору жаворонки еще поют. Некоторые деревья уже заметно порыжели, и в межах вдоль дороги лежали красноватые свернувшиеся листья, а так бывает в начале осени или в конце короткого лета. Мы прошли мимо утопающего в дымном озере пристанционного поселка, пересекли рельсы и остановились на пригорке, усеянном старыми камнями. Под нами в тесном корсете ольшаника тяжело вздыхала река. За ней, в дальнем конце долины, мы увидели белый каменный город. Он, как Рим, стоял на семи холмах, и в чистом воздухе были отчетливо различимы костелы и церкви, купола синагог и минареты мечетей. Насчет мечетей я, правда, немного преувеличил: минарет был только один и застенчиво примостился где-то сбоку, почти на окраине. В этот момент один за другим начали бить колокола и на костелах, и на церквах. А мы стояли и со стиснутым горлом смотрели на этот город, ничуть не таинственный и не сказочный, а настоящий, совершенно реальный, как будто откуда-то хорошо знакомый – может, по давним каникулам, может, из какой-нибудь исторической книжки или просто по вечерним рассказам отца Эва, приложив ладони ко рту, крикнула в безоблачное небо:
– Я свободна!
Мы прислушались к эху, которое долго плутало в густом дубняке на противоположном берегу реки.
– Мы свободны!
И вдруг Эва умолкла, закусив свои тоненькие пальчики. Мы проследили за ее взглядом. Среди красных, когда-то кем-то с неизвестной целью расколотых камней стоял Терп в своих бриджах и с винтовкой в руке. Рядом с ним Цыпа увлеченно чистил грязный клюв об острый край валуна.
– Никогда вам не бывать свободными! – усталым голосом произнес Терп. – Отсюда нет выхода.
– Я хочу в город! Я больше не выдержу, – разрыдалась Эва.
Себастьян, дрожа всем своим крупным телом, подошел к ней и невольно оскалил огромные желтоватые зубы. Терп сделал несколько шагов в нашу сторону. На затворе ружья видны были следы его потных пальцев.
– Она больна, – негромко сказал Терп. – Она ненормальная. Бедная несчастная психопатка. Придумала себе отца-астронома, который изучает солнечную корону. Идем домой, Эву-ня. Мама глаз не сомкнула, мы всю ночь тебя искали.
– Не верьте ему! – крикнула Эва. – Он врет! Я никогда туда не вернусь!
Феля, присев в сторонке, чесалась и искала блох. Притворялась, будто с нами незнакома.
– Он тебя заговорит, старик, держи ухо востро, – тихо проворчал Себастьян. – Потом я тебе все объясню.
Терп подошел еще ближе, несмело коснулся худенького Эвиного плеча. Не глядя на нас, строго сказал:
– Перестань валять дурака при посторонних. Наши дела никого не касаются. Пошли домой, нечего терять время.
Над нами, раскинув неподвижные крылья, парил большой ястреб. Он смотрел на нас с высоты и, казалось, чего-то ждал.
– Ты вся мокрая, губы синие, ну что ты вытворяешь, малышка?
Эва яростно рванулась, а Себастьян зарычал каким-то странным, плачущим голосом.
– Ты ночью хотел нас убить, – внезапно сказал я.
Терп посмотрел на меня, будто только сейчас заметил. Откуда-то снизу вылез седенький старичок, Константий, с погасшим конюшенным фонарем. Он добродушно улыбался, пряча улыбку в зеленые, точно водоросли, усы.
– Я хотел вас убить? – Глаза у Терпа были красные от бессонной ночи. – Каникулы уже кончились, возвращайтесь-ка лучше к себе. Нечего вам здесь делать.
– Берегись! – прорычал Себастьян. – Винтовка заряжена.
– Боишься? – криво усмехнулся Терп. – Может, предпочитаешь на кулаках? У тебя есть право на реванш.
Цыпа уже был у нас за спиной. Он драл своими грязными когтями землю, словно разогревая застывшие мышцы.
– Не откажусь, – сказал я и засучил рукава.
– Держи, Константий. – Терп бросил старику винтовку. – Чего это ты так вырядился? Чистый гномик.
Тут только я сообразил, что на мне дурацкий киношный скафандр. Цыпа отвратительно икнул и вдруг запел:
– Не так страшен волк, когда в лес смотрит. Нас черными портками не запугаешь.
– Держи его на дистанции и не пропускай ударов, – шепнул Себастьян. – Помнишь, как я тебя учил?
– Бегите, я его задержу.
– Нет. Мы тебя одного не оставим. Или все, или никто, – зашептала Эва. – Скажи еще раз, что ты меня любишь.
– Начнем? – спросил Терп.
Огромный аист опустился под нами на луг. Покачивая длинноклювой головой, чинно вышагивал среди высоких трав.
– Начнем, – машинально повторил я, думая совершенно о другом, вернее, о чем-то, что мне страшно хотелось, но никак не удавалось вспомнить.
– Ни пуха ни пера, – шепнула Эва. – О боже, где мой камень? Есть, спасибо тебе, мамочка. Если мы уцелеем, я никогда в жизни больше не совру, клянусь.
Где-то у нас за спиной ехал утренний поезд. Колеса тяжело погромыхивали на стыках рельсов. На другом берегу реки вдруг раздался стон. Но это всего лишь эхо жалобно повторило свист старинного паровоза – очень смешного, с высокой трубой и красными, словно измазанными вареньем, колесами.
