Жюльен Грак - Сумрачный красавец
— Что за нелепые мысли, Кристель!
Ее голос окреп, стал увереннее и жестче.
— Пожалуйста, не надо обращаться со мной как с ребенком. Я обо всем догадалась.
Он чувствовал, как этот полос проникает ему в душу, — отрезвляющий, строгий, несущий в себе некое тайное знание, почти пророческий, — спокойный голос, в котором уже не было слез. Он удивленно поднял глаза: ее лицо было бескровным, но почти радостным. Прекрасное лицо.
— Это правда, Кристель: сегодня — моя последняя ночь.
Лицо застыло, — оно словно истекало кровью из невидимой раны. Ее нежное, горестное участие, тишина вокруг, — все это смягчало, расслабляло, располагало к откровенным признаниям.
— Я это знала. Когда вы приехали…
— Верно, тогда все уже было решено. Но до того, как очутиться здесь, я не представлял себе, что смерть, даже спрятанная в чемодане, может бьггь такой постыдной тайной, и что ее так трудно скрыть.
Он коротко, зло рассмеялся.
— Не смейтесь так. Мне от этого больно.
Он вдруг сощурился, быстрым, жестким взглядом охватил распущенные волосы, халат, босые ноги, — это тело предлагало себя. Он дерзко посмотрел ей в лицо и коснулся ладонью ее обнаженной руки.
— Вы пришли меня спасать? — Он почти прошипел эти слова. — Девственница готова стать последней любовью умирающего. Ничего не скажешь, замечательную роль вы для себя выбрали, и притом какую героическую!
Он грубо сжал ее руку, наклонился, глядя на нее в упор.
— А знаете, я мог бы этим воспользоваться. Я еще ничего не решил.
— Я здесь, перед вами. — В ее голосе звучала оскорбленная гордость. Слова застряли в горле Аллана: Кристель порывистым движением развязала пояс халата. Она была совсем близко, но Аллан остановил ее.
— Вы смелая девушка, Кристель. Простите меня.
Разом потеряв самообладание, ослабев, задыхаясь от нежности, он привлек ее к себе, ощутил совсем рядом ее тело, свежее и теплое, как летний дождь, осыпал поцелуями покорные глаза, приник к ее груди лицом, залитым слезами, вне себя от счастья.
— Милая моя бедняжка, сколько в тебе смелости! Неужели ты так сильно меня любишь?
Она осторожно прижимала его голову к своей груди, она исходила рыданиями, часто, судорожно всхлипывала: это было похоже на шум клокочущей воды.
— Да, да!.. Если бы ты только знал…
Со смиренной нежностью она целовала ему руки, обливая их слезами.
— Ты не умрешь, правда?.. Ты теперь меня не оставишь…
Он высвободил руки, поцеловал ее в лоб, подошел с ней к окну. Долго смотрел на сад, бесстыдно млеющий под лунным светом, на замершую от восторга ночь. Она зачарованно следила за его взглядом.
— Я вас уже оставил, — не оборачиваясь, с грустью сказал он.
— Как?..
— Я дал слово.
— Долорес?..
В ее голосе слышалась нарастающая тревога.
— Да. Мы умрем вместе. Я буду обесчещен, если завтра увижу рассвет.
— Аллан, неужели все так серьезно? — Она с мольбой подняла на него глаза.
Он ласково провел рукой по ее волосам и строго взглянул на нее.
— Возможно. О! Я знаю, как смешон может быть человек, который твердо решил осуществить задуманное. Особенно то, что я задумал сделать сегодня. Сколько разных отговорок рождается в уме, сколько веских причин, чтобы продолжать жить: они плодятся, размножаются, отталкивают и отгоняют друг друга — и все это за самое короткое время, за день или за неделю. Знаю: сегодня я умру не тем человеком, каким приехал сюда два месяца назад. Не тем, — и не по тем причинам. Более того: могу ли я знать, кем мне предстоит умереть через два часа? Но не стоит гоняться за призраками, — добавил он, устало махнув рукой. — Так или иначе, Кристель, все уже решено.
— Зачем же вы приехали сюда, — на горе, на несчастье нам всем?
— Да, это правда, я играл с вами. Как играет по ночам привидение, завернувшись в белую простыню. Этакий печальный дух… А потом… не знаю, потом все запуталось. Я жил сегодняшним днем, словно одержимьгй, я пытался перехитрить судьбу. Если сейчас я могу простить себе это мрачное ребячество, то лишь потому, что тогда ясно сознавал: я заплачу за все.
Какая-то извращенная нежность, предательская слабость заставляли его изливать душу, ставить под угрозу намеченный план. Он заговорил снова: теперь в его тихом голосе было что-то похожее на страх.
— Теперь, Кристель, я знаю одну тайну. Ужасную тайну. Да, я знал и прежде, что смерть человека — если только его не убивают так неожиданно и так быстро, что он не успевает приготовиться, если это жестокая смерть и видно, как она приходит, — смерть человека собирает множество зрителей. Взять хоть театральные представления или публичные казни. Но я не знал другого: нельзя позволять смерти слишком долго разгуливать по земле с открытым лицом. Этого я раньше не знал… Когда ей это позволяют, она будит, будоражит ту смерть, что до поры дремлет в другом человеке, точно ребенок, скрытый в материнском чреве. Когда одна беременная встречает другую, она может не смотреть на нее, но в глубине души они почувствуют общность…
Он поглядел на нее и с твердой, по-детски наивной убежденностью встряхнул головой.
— … Да, смерть вдруг начинает шевелиться внутри другого человека, и он это чувствует. Но ее уже не так просто побороть.
— Не говорите так. Это невыносимо. Вы сведете меня с ума, — гневно бросила она ему в лицо. Он был совсем рядом, но она уже чувствовала: он уходит, скрывается за потайной дверью, покидает эту ненадежную комнату, растворяется в благодатной ночи.
Он жестко возразил:
— Спросите у Жерара. Он тоже это знает. Он сумел угадать очень многое.
Она вцепилась в его плечи обеими руками, в горестном порыве подняла к нему лицо:
— Почему вы хотите умереть?
— О, это долгая история…
Он устало пожал плечами.
— Почему я решил умереть — это, быть может, сейчас уже не важно. Стоит ли доискиваться? Но я переверну ваш вопрос наизнанку. Неужели вы думаете, что теперь я смогу жить дальше?
Горькая усмешка исказила его лицо.
— Утопающий спасся и вдобавок выловил себе прелестную даму. Да, возможно, я смог бы жить дальше, — если только можно жить, сделавшись посмешищем. Знаете, почему окружающие так безжалостны к тем, кому не удалась попытка самоубийства, и к тем, кто только делал вид, будто хочет покончить с собой? Это месть. Так походя пинают ногой поверженного героя, так болельщики освистывают своего кумира, если ему не повезет. Обманутые надежды, впустую растраченный энтузиазм — как вино, превратившееся в уксус, они находят выход в язвительных насмешках.
Он повернулся к окну и продолжал свой задумчивый монолог.
— Да, когда я приехал сюда с Долорес, то думал, что я свободен, что она стала мне опорой по моей собственной воле. И если сегодня я умираю, то не в последнюю очередь, — нет, в первую очередь потому, что окружающие хотят моей смерти, гонят, подталкивают меня к геройской гибели.
Оскорбленная, она подошла к нему вплотную, взглянула сурово, гневно.
— Какое самомнение!..
Он улыбнулся горделивой, печальной улыбкой.
— Да, пожалуй. И еще… Это трудно объяснить.
Он понизил голос, очевидно высказывая затаенную мысль:
— И еще кое-что, гораздо более важное, то, что сыграло, быть может, решающую роль… не знаю… В священных книгах иногда попадаются странные места, доступные не всем, а только тем, кто способен подняться над обыденностью. Это строки, в которых выражено требование: совершить подвиг во имя веры, ценой жизни подтвердить высшую истину, стать вечным яством для вечно голодной толпы…
Он смотрел на Кристель до странности напряженным взглядом. И на ее лице он увидел смутный ужас. Она подняла на него смиренные, умоляющие глаза.
— А как же я, Аллан?
— Вы!..
Обуреваемый противоречивыми чувствами, вне себя от волнения, он стал целовать ей руки.
— Я делаю это и ради вас тоже… Особенно ради вас. Чтобы быть достойным…
В полутьме она жадно смотрела ему в глаза, — и ее наполнял панический ужас, от которого мутился разум.
— Я буду любить вас каким угодно, хоть праведником, хоть грешником, пойду за вами повсюду, стану вашей рабой, вашей вещью, — даже если погублю себя, даже если не смогу помочь вам.
А в его смятенном взгляде вдруг возникло что-то новое, какая-то мучительная догадка.
— Да, Кристель, вы меня любите. Но я так все запутал. Вы любите меня, потому что на мне — печать смерти.
Она пришла в ярость.
— Вы сумасшедший!
— Я заключил сделку с дьяволом. Если я спасусь, — я стану вам неинтересен. "Когда вы полюбили меня, я был украшен, укрыт с головы до пят кровавой мантией, — она была неотделима от меня, как пурпур — от венценосца…"
Она хотела ответить, возразить, — но он жестом призвал ее к молчанию. В его голосе крепла, нарастала неизъяснимая вера, — все сильнее желавшая раствориться в милосердной ночи.
