Алиса Ганиева - Салам тебе, Далгат! (сборник)
Обида на старших (Что за страну вы нам оставили?) снимает с молодых ответственность, позволяет уйти в блуд, но самое главное – рассказать, вернее, прокричать об испытанном. Через акт воплощения в слово блуд приобретает символическое значение, выворачивает уродливый мир розовой изнанкой наружу. Выходит, что счастливым себя чувствуешь лишь под действием свежепринятых наркотиков, только что закончившейся драки или свершившегося совокупления. «Я смотрел то на белеющую внизу круглую Ленкину задницу, то на висящую над нами полную белую луну, и огромное счастье распирало мне грудь». Без допинга жизнь для героев сборника неприемлема. «Ну почему все такие придурки, Господи, ненавижу!!!» – кричит Настик, героиня Nasty.
К слову, полноценных богоданных имен в сборнике почти не встречается. Они заменены уродливыми усечениями и кличками. Это касается и героев (Фей, Ляпа, Сюз, Сирота, Настик и проч.), и самих авторов (Диа Диникин, Dead Head, Майкл Эйр, Nasty и другие). Здесь не просто поиск более выразительного боевого прозвания. Это, с одной стороны, отказ от того, что получено от родителей, от системы вообще, стремление вылепить себя самим, без чьей-то указки, и, с другой стороны, – опять-таки самоуничижение, желание залезть в грязь на глазах у изумленного благонамеренного общества.
Клички – удел животных, преступников, юродивых либо детей – как еще недоличностей. Поэтому Елена Боровская называет себя Dead Head («Мертвая голова»), а Анастасия Лысогор – Nasty («Противная») намеренно, из какого-то комплекса противодействия (можно вспомнить обрившуюся наголо героиню фильма «Чучело»). В общем-то, персонажей и авторов сборника стоит смело отождествлять – не в деталях, но вообще, по психологии, пусть даже персонаж – лишь одна из масок пишущего. Образы авторов здесь выражены не «цементирующей силой», а биографичностью.
К каждому имени/кличке прикреплен ярлык с кратким перечнем подвигов и увлечений. В них читаем, что Nasty, к примеру, – философ подвалов и помоек, Dead Head – участница похода через территорию Белоруссии в Латвию для протеста против репрессий, направленных на советских ветеранов, что Сергей Соловей в 2001 году был арестован в Риге по статье «терроризм» за защиту прав тех же ветеранов и всего русского населения Латвии. Практически каждый занят общественной работой. «Про нашу удаль сложить бы песни, / Но никому мы не интересны. / Петлею душит / Нас воздух спертый, / Давай разрушим / Мир денег мертвый» – эпиграф к биографии Сергея Соловея.
В этих строчках, в особенности в словах «никому мы не интересны», – вся книжка в концентрированном виде. Собственная ненужность является лейтмотивом всего нынешнего времени, поэтому проблема «другого», «чужого» (собственная чужесть либо чужесть окружающих) встает в трудах и феноменологов, и экзистенциалистов, стародавних и современных. Молодые герои чужды обществу и взамен объявляют общество или отдельные его элементы чуждыми себе, что зачастую доходит до радикальных форм ксенофобии. Однако неприятие именно определенной этнической группы у молодых тоже не целенаправленно, а скорее случайно. Когда власти, родители и все общество на них ополчаются, молодые «герои», подсознательно мучась от своей инакости и внешне выпячивая ее, придумывая свою закрытую символику и трибуну (лимонка-граната и «Лимонка»-газета), в то же время рады найти еще более инаковые группы людей и, в свою очередь, ополчиться на них.
Дмитрий Бахур в «Красной кнопке» прямо пишет об этом: «Отчуждение. Отчуждение преследует меня в любом месте, в каждый момент. Вся жизнь проходит через отчуждение. Я чужд этому миру, и он питает ко мне аналогичные чувства». Анна Козлова вторит ему: «Когда я выросла, я стала никому не нужна, меня предают каждый день – за завтраком, за кофе».
Этот своеобразный аутизм ведет к двум противоположным следствиям. С одной стороны, герои сборника идут к акцентированию любой жизненности (питие, любовь), к поиску некоего примиряющего с миром старших начала, и им оказывается русскость (первый раздел сборника так и называется «Слышишь, я – русский»). С другой стороны, герои через самоотравление идут к смерти и, следовательно, к полному разрыву с социумом, для которого, в отличие от первобытных обществ, мертвые являются наиболее дискриминированными (см. «Символический обмен и смерть» Жана Бодрийяра). Смерть становится желанной, так как новые культуры изолировали и противопоставили ее жизни, а жизнь – не устраивает.
Вот некоторые цитаты из одного современного романа «Какова ты на вкус, моя собственная смерть?»: «…Если что-то не предпринять прямо сейчас, то скоро я, наверное, умру насовсем», «Наш с вами мир умер. Но никто не хочет этого замечать», «Дожить свою жизнь до конца и тоже стать мертвым. Скоро Россия начнет разваливаться на куски, и нас всех поубивают».
У романа (который на самом деле не роман, не повесть, а эдакое новеллистическое эссе, где свободное повествование слегка ограничено рамками принятой сюжетной модели) «Мертвые могут танцевать» нет автора, вместо имени – электронный адрес [email protected] Nobody – это никто. Здесь, опять-таки, самоотсутствие, обезличенность плюс аллюзии на интернет-форумы с их доверительно-беспринципной стилистикой и вольностью высказываний. Подзаголовок книги – «Путеводитель на конец света». Она и строится по древнейшему типу книги-путешествия. Шестнадцать путевых эпизодов (Каир, Новгород, Венеция, Дели, Нью-Йорк и т. д.), вольная, приятельская манера изложения и циничная откровенность. В итоге герой предстает несчастным человеком, которому толком нечего и некого любить, который ни во что не верит, который не знает, кто он есть, который переезжает с места на место в поисках любви, веры, надежды, себя, но не находит ничего из перечисленного, – короче, полный набор романтика.
Даже гносеологический оптимизм (всё познаваемо) у Nobody01 приобретает пессимистический оттенок – познавать больше нечего: «Всё, что можно было узнать об окружающем мире, уже известно». Даже рассказывая эпизоды древней истории, сидя на пригорках Старой Ладоги, он признается: «Я ничего не почувствовал». Такое онемение душевных рецепторов героя вызвано обстановкой, воздухом, перекройкой социальных отношений вокруг. Он честно заявляет: «Я бы полюбил тебя, моя страна. Так многие делают, и жить ради тебя, наверное, проще, чем неизвестно ради чего. Но я до сих пор не вижу, за что тебя любить, да и на то, чтобы стать для меня смыслом всей жизни, ты не тянешь».
Что удивительно, несмотря на большие претензии к миру и потерянность в нем, Nobody01 называет свою книгу путеводителем, притязает на мегафон гида. Точно так же «хулиганы» поколения «Лимонки» вдруг объявляют свой сборник учебником. Пускай путеводитель ведет на край света, а учебник читается под партой, тем не менее и то, и другое – дидактический материал, который учит читателей не любить и не верить в обыкновенную жизнь, а искать наслаждения в экзотике. Не в географической, как у романтика Марлинского, а в антропологической – в экзотике измененного сознания и тела.
Все эти авторы поглощены процессом самоидентификации, дифференциацией своего и не своего, ответом на вопрос «кто я?». Этим занимались очень многие литературные персонажи, будь то Джо Кристмас из фолкнеровского романа «Свет в августе» (белый с негритянской кровью) или Митя Вакула из романа молодого букероносца Дениса Гуцко (русский с грузинскими ментальностью и акцентом). Советское половинное деление молодежи на комсомольцев и хулиганов больше не срабатывает, наиболее неблагополучная часть ее разбилась на панков, готов, аскеров, нацболов и прочих, которые счастливы, что выделились, определились и могут сообща выпускать свою энергию, доказывая либо своей отчаянностью, либо внешней запущенностью, либо агрессией, что они существуют.
Однако таким образом выпячиваемое существование оказывается не бытийным, а соматическим, обнаруживающимся преимущественно через элементы телесности («Я есмь мое тело», – говорит А. Козлова), а уже заложенная тут дуальность: плоть либо как буйство карнавала, радости, самоутверждения, либо как символ унижения, истощения, отвращения – оборачивается выбором второго члена дизъюнкции. К примеру, книжка молодой журналистки Анны Старобинец «Переходный возраст», номинированная в рукописи на премию «Национальный бестселлер» в 2005 году, вся построена на реакции отвращения. Обладая действительно недурным, в отличие от «лимоновцев», слогом, А. Старобинец сгущает все физическое, аномальное, что есть в человеке, и доводит это до ужасающего, отвращающего гротеска. Повесть «Переходный возраст» – о том, как мальчик Максим становится муравьиным гнездом, жилищем тысяч насекомых, которых отложила в нем королева-матка. Комната его затхла и зловонна, под кроватью, в наволочке, всюду – полуразложившиеся пищевые запасы. Год за годом он превращается в отвратительного нелюдимого монстра, чьи внутренние органы уже почти испорчены, чей мозг перестает воспринимать себя как себя и мыслит мыслями Королевы и муравьиного коллектива.
