Кирил Бонфильоли - ГАМБИТ МАККАБРЕЯ
Как же кристально ясно мыслит человек, стоит ему принять лишь на толику бренди больше, чем следовало бы. Я самодовольно сложил руки на той части своего тулова, что располагается чуточку южнее печени, и несколько вздремнул. А проснувшись, нашел самодовольство на посту; я схватил кроссворд «Таймс», бросил на него повелительный взгляд, и через двадцать минут он уже повизгивал о пощаде.
Я всегда благовоспитанно глумился над теми идиотами, кои, едва смолкают самолетные турбины, встают, хватают своих чад и прочую ручную кладь и десять минут ждут, когда угрюмый экипаж соизволит открыть двери, — но по такому случаю, какой выпал мне, я сам ринулся вперед и помчался по рампе, намного опережая остальных участников состязания. Происходи такое в Ньюмаркете,[142] случайный наблюдатель, вооруженный биноклем и секундомером, уже спешил бы к ближайшей телефонной будке поболтать со своим букмекером.
Презрев всевозможные знаки, извещающие людей, где им следует дожидаться багажа, я галопом проскакал к Таможенной Зоне — поближе к благословенной вывеске, гласившей «ТАКСИ», — помахивая таможеннику невинным портфелем. Он поманил меня согнутым властным пальцем; я остановился юзом.
— Нечего заявлять, офицер, — весело вскричал я. — Один лишь старый портфель, набитый канцелярской трухой, э? Думаю, не стоит вас задерживать, вы и сами занятой человек…
— Откройте его, — сказал он. — Сэр.
— Безусловно, безусловно, безусловно, — парировал я, — только побыстрее, пожалуйста, будьте умницей, или расхватают все такси. Там ничего нет, уверяю вас.
Время от времени мне попадаются люди, которым я не нравлюсь. Этот таможенный малый был из таковских. Он созерцал всякий малейший предмет в моем портфеле, как престарелый «курёр»[143] оглаживал бы лобковые волосы своей коллекции. Картонный цилиндр он приберег напоследок.
— А что это у вас, сэр? — спросил он.
— Рисунок, он же картина, — нетерпеливо ответил я, оглядываясь на зал выдачи багажа, где мои сопопутчики (если мне позволено будет изобрести такое слово) дожидались своей клади. — Обычная копия. Никакой Коммерческой Ценности и Не Для Перепродажи.
— Во-от как, — вымолвил он. — Давайте, пожалуйста, взглянем.
Я с раздражением изъял и развернул упомянутое произведение искусства.
— Вот, — сказал я. — «Послеполуденный отдых клоуна» Руо. Хранится в Гуггенхайме или где-то там.
— В Фонде Вельтшмерцер?[144] — подсказал он.
— Именно, именно; велли-коллепно. В Вельтшмерцере, конечно. В Чикаго.
— О нет, отнюдь, сэр.
— ?
— Она там хранилась до минувшей среды; а потом какие-то негодяи ворвались туда и унесли такого старого мусора на миллион фунтов.
Рот мой открылся и закрылся, открылся и закрылся, издавая те беззвучные «о», которые производит золотая рыбка, если хочет, чтобы ей сменили воду. От усилий произнести что-либо полезное меня избавило учтивое покашливание, донесшееся откуда-то из-за моего левого плеча. Быстрый взгляд в том же направлении явил мне крупного учтивого малого в макинтоше — иначе дождевике. Быстрый оборот на что-то около 270° показал мне сходного с ним малого, с благорасположением на лице разместившегося за моим правым плечом.
Позвольте мне отвлечься ненадолго. Всякая внятная, профессиональная «хевра» обладает «мозгом», который планирует негодяйство; «директором», который предоставляет оборотные средства; «барыгой», который купит и «пропулит слам», не успеет еще «клей» расстаться со своими владельцами; «технарем», который знает, как обезвреживать сигнализацию и открывать замки, какими бы сложными те ни оказались; «кассиром», который умеет применять к сейфу термический бур или, быть может, впрыскивать жидкую унцию взрывчатки и подрывать ее с шумом не громче флатуса воробышка во сне; «ежиком» — увы, — который при необходимости будет стукать чересчур любопытных «фраеров» железной монтировкой по голове; «дешевым» ночным сторожем или сотрудником охранной компании, который готов получить сотрясение мозга за 500 «лошадок» и небольшой процент добычи; и — вот про этого парнишку, спорить готов, вы ничего не знали — «цинковым». «Цинковой» не принимает непосредственного участия во взломе и проникновении; он лишь прогуливается руки в карманах. У него есть только один простой богом данный навык: он умеет распознавать «болонь», «штемпов», «тихарей» либо иную разновидность полиции, как бы цивильно ни была она одета, за двести метров темной ночью. Никто — и меньше всех сам «цинковой» — не знает, как ему это удается, но это есть. Во всем Лондоне имеется лишь три надежных специалиста этого профиля, и платят им так же, как «ежикам».
Стало быть, вот что я пытаюсь сказать: родись я в ином слое общества, я бы неплохо зарабатывал, «цинкуя». Два малых, замаячившие у меня за плечами, несомненно, были «мусорами».
— Здрассьте, — произнес я.
— Детектив-инспектор Джаггард, — представился тот, что слева. — А это детектив-сержант Блэквелл. Мы из Отдела изящных искусств.
Я метнул еще один взгляд в зал выдачи багажа: карусель уже завращалась, и мои сопопутчики толпились вокруг нее. И тут я вдруг понял, из каких соображений мой анонимный благодетель так загадочно уверял меня в пользе Руо в Хитроу.
— Свети жестянку, — произнес я голосом Богарта.
— Прошу прощения? — осведомился ДИ.
— Давай-ка поглядим на бляху.
Парочка переглянулась, обменявшись скупыми улыбками.
— Здесь детективы не носят позолоченных щитков, — объяснил ДИ, — но вот мое удостоверение. Оно почти так же внушительно и, в отличие от «жестянки», которую вы упоминали, не продается в лавке игрушек.
Удостоверение выглядело вполне правомерно.
— Честно замели, — довольно произнес я. — Что ж, ведите меня к ближайшему узилищу. Да, не будет ли сержант Блэквелл любезен забрать мой чемодан, пока мы с вами идем к «брюнетке»? Он как бы из такой свиной кожи, от «Гуччи», и на нем мои инициалы, не пропустите.
— Это будет Ч.М. — Чарли Маккабрей, правильно, сэр? — уточнил сержант.
— Правильно, — одобрительно кивнул я.
— Тогда почему же, — спросил ДИ, — у вас в паспорте говорится, что вы бр. Т. Розенталь, ОИ?
Подобно любому Пилату-шутнику,[145] он не стал дожидаться ответа, но обходительно направил меня к одному из тех крупных черных автотранспортных средств, которые употребляют полисмены классом повыше. Через минуту-другую к нам присоединился ДС, обретший мой чемодан. Но отдавать мне его не стал. И не к Скотланд-Ярду направились мы, и не к тому, что фараоны именуют «Штаб-квартирой» — сержант повез нас к мосту Баттерси, к новому строению на Южном берегу, кое отвели для Отдела серьезных преступлений после известного ограбления поезда (помните?[146]) и в коем ныне размещаются всевозможные эзотерические силы закона. Как, например, Си-II, измышляющая преступления, прежде чем их измыслят негодяи, где люди сидят на ступеньках и ждут этих последних. Либо Си-I, которая надзирает за шкодливыми полицейскими и с любовью именуется «Резиновыми Пятками»; равно как и Мартлендова Группа особых полномочий, или ГОП, — ну и, разумеется, Отдел изящных искусств, натренированный до того хорошо, что сотрудники его способны определить, каким концом вверх следует вешать Пикассо. (Последний, само собой, уже не в том положении, чтобы им противоречить.) Все это место крайне обезопашено и засекречено — вот только любой лондонский таксист доставит вас к нему безошибочно.
В уютной комнатке в цокольном этаже мне официально предъявили обвинение в незаконном въезде на территорию страны или в чем-то еще, столь же смутном, чтобы наутро меня можно было оставить под стражей, после чего мы опустились на три этажа в поместительном лифте, миновали тяжелую железную дверь, находящуюся под надзором камеры замкнутой телевизионной системы, набились в лифт поменьше и спустились еще на восемь этажей. Я небольшой любитель недр земли, но упомянутые недра — как раз то, к чему душа моя сейчас стремилась. Недра были населены крупными английскими полисменами мужескаго полу: нигде не наблюдалось ни единого американца, китайского официанта или воинственной фемины. Меня сопроводили в просто обставленную и хорошо освещенную комнату, сунули в розетку телефон, присоединили к нему магнитофон и пригласили совершить «положенный» звонок. Я ничуть не усомнился в том, кому мне следует звонить: я набрал номер миссис Спон, лучшего декоратора интерьеров в Лондоне и единственной от и до умелой личности, мне известной. Вкратце я обрисовал ей контуры моего затруднительного положения, попросил связаться с моим «маляром» (как мы, крысы «цвета», зовем наших адвокатов) и Иоанной, а также передать Джоку, чтобы он стоял на часах у телефона круглосуточно.
