Феликс Кандель - Первый этаж

Вышли из магазина, встали продышаться на ветерке.

– Теперь, – сказала, – порядок. Сервиз наш.

Левушка вздохнул, переступил с ноги на ногу, тоскливо поморщился.

– Что ты кривишься? – закричала. – Сам потом спасибо скажешь.

– Ты бы... Не так явно. Поймут неправильно...

– Да он старик, – захохотала. – Ему поглядеть – уже радость.

И зашагала по улице, изумляя прохожих.

Левушка стоял, приткнувшись к стене, глядел вслед. Так бы и стоял вечно, так бы и глядел с тоской и любовью.

– Лев! – крикнула от угла. – Я жду.

Он не шелохнулся.

Не поленилась – вернулась обратно, встала перед ним, уставилась совиными глазами.

– В чем дело?

– Не хочу, – сказал глухо. – Иди сама.

Подумала, покусала губу, решила за двоих:

– Ладно. Я за деньгами, ты – в детский сад.

– Чего это?

– Тараса сегодня привозят.

– Врешь! – охнул.

– Через полчаса.

– Что же ты... – закричал. – Раньше не сказала?

А сам уже бежал по улице, размахивая руками, неуклюже обегая прохожих. Бежал – задыхался. Бежал – ругал Зойку. Время – только поспеть.

Когда завернул на нужную улицу, его уже обходили автобусы. У каждого – спереди флажок. У каждого надпись на заднем стекле: "Осторожно – дети!" И он умилился на бегу: осторожно – дети! Осторожно! Эй вы, водители! Не гоните, не безумствуйте вокруг, не обходите на больших скоростях. Будьте аккуратны, безрассудные водители, будьте бережны и внимательны. Берегите детей наших, берегите детей своих. Осторожно. Осторожно – дети! Хоть бы кто догадался написать, хоть один разочек: "Осторожно – взрослые!"

10

Когда добежал, наконец, задыхаясь и кашляя, все было кончено. Истомившиеся за лето родители похватали в охапку своих детей и потащили по домам, прижимая к груди, стеная и плача, покрывая поцелуями и задаривая конфетами, проклиная тот час, когда согласились отдать их на все лето. Крик стоял над микрорайоном. Замирающий за углами крик радости и счастья, звуки затяжных поцелуев.

Посреди улицы столбом встала женщина в белом халате, перепоясанная тесемкой под могучим бюстом. Руки в карманах, в зубах папироса, на лице – блаженство. Увидела Левушку, насупилась грозно:

– Почему опоздали?

– Да я... Да вот...

– Ничего не знаю. Всех разобрали.

– А мне... – перепугался, дернул ее за рукав. – Где мой?

– Ваш кто?

– Тарас... Мой Тарас.

– Тарас, – сказала, – ехал в автобусе. Я видала.

Огляделись по сторонам – Тараса нигде не было. Даже под автобусом.

– Тарас, – позвала женщина. – Тарас!

– Тарас! – заорал Левушка. – Тарасик!

Шелохнулись кусты у забора, вылез оттуда бледный, тонконогий мальчик с синевой под глазами: хилый картофельный росток в глубинах сырого подвала. В руке держал коробку от зубного порошка.

– Вот, – сказала женщина в халате. – Вот ваш Тарас. Явился – не запылился.

– Тарас, – позвал Левушка, вздыхая от счастья. – Здравствуй, Тарас.

Мальчик не ответил. Только поднес коробку к уху, слушал внимательно.

– Он у нас поправился, – сказала женщина, не задумываясь. – На семьсот граммов. У нас все поправились.

Тарас протянул коробку. На дне ее лежала трава, листики, кусочек хлеба.

– Насобирали дряни всякой, – радостно сообщила женщина. – Уж я у всех повыкидала, один этот провез.

– Что там? – спросил Левушка. – Жук?

– Улитка, – ответил Тарас взрослым голосом. – Я о ней забочусь.

Левушке будто мягкой, прохладной ладошкой провели по щеке.

– Ты лучше скажи отцу, чего в кустах делал, – подтолкнула его женщина. – Сикал, должно быть?

Тарас промолчал.

– Я... – вскрикнул Левушка. – Я знаю! Ты ей траву менял. На свежую.

– После дороги, – подтвердил Тарас.

– Тарасик, – загудела женщина и прижала его к животу. – Любимчик ты мой!

– Вы его балуете, – заревновал Левушка.

– Хочу – балую. Разлюблю – другого себе выберу. Вон у меня их сколько! Господи... – сказала с изумлением, озираясь вокруг. – Неужто кончилось лето? Еле до конца дотянула!

– Ну уж... Чем вам плохо?

– Ссылка! – крикнула. – Ссылка на три месяца! У меня, чтоб вы знали, пятеро со свинкой за лето, семь коревых, двадцать три простудных, две травмы да сорок шесть поносов после родительского дня. И все на мне, все на мне!

Левушка стал отступать, а она схватила за руку – не пускает.

– У меня персонала – нехватка. Одна в декрете, другая руку обварила, третья с милиционером загуляла... Господи! – закричала зычно. – Кончилось наказание мое!

Левушка с Тарасом уже уходили по улице. Шли рядом, нога в ногу.

– Поцеловались бы, – крикнула вслед. – Вот народ! Никакой любви промеж их. Только в саду и приласкаешь.

Они не оглянулись. Не ответили. Лишь прибавили шагу.

Этой дорогой они ходили каждый день. Утром в сад, вечером – домой. Левушка не умел бегать, прыгать, придумывать игры. Он умел только разговаривать. Так они и ходили каждый день, медленно, быстро, опять медленно; останавливались, заглядывали в глаза, чертили прутиком на песке, шли дальше, говорили, молчали, думали. Сейчас было время помолчать, посмаковать первые минуты встречи, получить тихое удовольствие, и они делали это неторопливо, с пониманием.

– Ты рад? – спросил Левушка. – Я рад.

Тарас не ответил. Только ухватился за его палец.

– Ну, как ты там? Нас вспоминал?

– Я не вспоминал, – строго сказал Тарас. – Я вас помнил.

Левушка осмыслил сказанное, растрогался, крепко сжал ему руку.

– Ну, рассказывай. Что делал? Как жил?

– Что ты спрашиваешь? – так же строго ответил Тарас. – Сам не знаешь?

– Не знаю.

– Я баньки считал.

– Опять?.. – охнул горестно.

– Опять.

С трех лет он считал баньки, с первого своего выезда на дачу с детским садом. Баня – неделя. Еще баня – еще неделя. На родительском дне он даже не поздоровался с ними. Прежде всего сказал: "Еще шесть банек – и домой". Загнул тонкие пальчики, и у Левушки сердце взорвалось от жалости.

– Этот ребенок никогда не привыкнет, – объяснила старая воспитательница. – Он у вас не коллективный. Я знаю, у меня уже были такие.

Летом, на даче, он считал баньки. В городе, в детском саду, считал часы до прихода родителей. Он не спорил. Не плакал. Раз надо, значит, надо. Только ел плохо, да спал беспокойно, да гулял один, в стороне от шумных детей и считал баньки, загибая тонкие пальчики.

– Ладно, – бодро сказал Левушка. – Теперь уж все позади.

– А на тот год? – И поглядел глазами строгими, мудрыми, все понимающими, обрамленными нежной синевой. – Еще на тот год, а уж потом в школу.

– В школу – ладно... В школе хорошо.

– Дома-то... – по-стариковски ответил Тарас. – Дома лучше.

Помолчали опять.

– Я тебя видел, – сказал Тарас, – Ты под забором лежал.

– Было дело, – застеснялся. – А чего не подошел?

– Нам не велят.

По воскресеньям он ездил за город, валялся под забором в зарослях крапивы и репейника, высматривал Тараса через частый штакетник. По воскресеньям женщина в белом халате ходила с палкой вдоль забора, взашей гоняла настырных родителей. "Выпишу! – кричала на все окрестности. – Станете кормить – выпишу! "

– Я слышал... – сказал Тарас после паузы. – Она на тебя кричала.

– Да ну... – отмахнулся. – Это не со зла. Она у вас хорошая. Вон, как тебя любит!

– А на маму, – спросил Тарас, – тоже кричала?

– На маму?.. – оторопел Левушка. – Нет, брат, на маму не покричишь. Она сама может крикнуть.

– А ты?

– А я... – остановился, положил ладонь ему на голову. – Я, брат, не умею.

– И я.

Так и пошли дальше, нога в ногу, его рука лежала у Тараса на голове.

Потом он встал посреди дороги, осторожно открыл коробку от зубного порошка. Там, среди набросанной травы, медленно ползла улитка. Взял ее бережно, двумя пальцами, показал отцу. Улитка – сама крошечная – тихонько втягивала внутрь крошечную ногу.

– Пап...

– А?

– Нам сказали, улитка вредная. Ее давить надо.

– Да что ты?

– Ага. И гусеницу, бабочку, стрекозу.

– Стрекозу-то за что?

– Вредитель, – объяснил Тарас. – Ест чего не надо.

– Не надо давить, – попросил Левушка. – Вам, малышам, особенно. Подрастете – подавите всласть.

– Как? – не понял Тарас.

– Ну... Пусть они живут, ладно? Ты живешь, и они пусть.

– Пусть, – согласился Тарас.

Пошли дальше, заглядывая в открытую коробку, а на улице уже прибавилось народу, началась толкучка, предвечерняя суматоха. И вот их уже задевают, – таких медлительных, неудобных, уткнувшихся носами в дурацкую коробку от зубного порошка, – их пихают и подталкивают в спину. Можно, конечно, остановиться и пропустить торопыгу. Можно сделать ему замечание. Смерить укоризненным взглядом. Но поможет ли это? Уменьшится ли число толкающих, если каждый день рождаются новые торопыги, нетерпеливо подталкивающие в спину?