Наталья Галкина - Пенаты
Породнившись с водою, он обрел двойное чувство ритма: знал время человеческих суток, не глядя на циферблат, и знал время морских возмущений, слушая смешанные, отдаленные волны, каденции, колебания; он не просто их слушал, они пронизывали его.
Раньше его поражала горизонтальность морских царств, — в отличие от, скажем, скал, дол, гор, лесов; теперь ему стало ясно: двумерность морей обманчива, обманчива плоскостная марина глади морской, и дело не только в глубине. «Конечно, древние были поумнее нас, — думал он. — Какие у них имелись божества? Хронос и Рея, муж и жена, вода и время. И откуда было бы взяться богине любви, как не из пены морской, из хлябей да пучин».
Открытием было для него, что каждая капля воды знает все обо всем мировом океане. Он сам был теперь такая капля воды: капля в море.
Многое из открывшегося ему было неприятно, досадно, отвратительно. Люди пакостили воде как могли и собирались пакостить и того пуще, выливая в нее цистерны нечистот и блевотины дерьмовых заводов, выпускавших всякую комфортабельную шелуху для будущих покойников, которых, впрочем, с нелегкой руки его нового (и вечного?) соседа ожидало воскрешение по-научному. Моря, заливы, реки, озера сходили с ума, сбивались с ритма, время испарялось с их поверхности; однако глубины пока держались. Охотники за нефтью добирались до дна, из донных скважин высасывали, черные пиявки, черную кровь вымерших динозавров, темный сок древних дендрариев, высасывали пласты целых эпох, чтобы превращать их в бензин для железных телег, катать по автодромам своих маленьких шлюх.
Из камней, корней, створок перловиц и все того же тростника он соорудил вокруг лачуги свой японский садик.
Раки-отшельники в его садике населяли нелепые полости полусломанных, забытых на пляже детских игрушек, черепков, металлических деталей, найденных им в тумбочке в углу лачуги. Улитки стекались в его садик ручейками; у разных улиток было разное время для визитов. Теперь он хорошо их различал. Вот самые отзывчивые и внушаемые, литорины. Прежде их было тут полно, они обитали всюду, На всей территории Литоринового моря, в одну из прошлых геологических эпох, как известно, замещавшего Балтийское, и бывшее ненамного больше.
Он прекрасно знал: их тоже ожидает катастрофа, они не выдержат отравленной дамбой и радиацией воды, изменившей ритм и потерявшей свое время; бедные литорины рехнутся, из прибрежного болота переселятся вверх, на гору, спутаются с виноградными и садовыми улитками, вспомнят доисторическую эпоху и пойдут (поползут...) искать несуществующие побережья Литоринового моря, застроенные дачами, вонючими ларьками, сотрясаемые составами товарняка. Некоторые из них, маленькие безумные сизифы, примутся спускаться с горы к морю в отлив, подниматься в гору в прилив, гибнуть в пути.
А вот и живородки; для живородок он выкопал маленький пруд и регулярно уснащал его камышом. Свои мини-водоемы получили от него в подарок и мини-мидии; а задуманный ручей для перловиц и жемчужниц у него не получился.
Литорин он все-таки выделял из всех, они были его фаворитками. Хотя, по правде говоря, береговые улитки не особенно отличались от садовых и даже, по его наблюдениям, иногда с ними путались, порождая новые экземпляры с совершенно идиотским поведением: они исподволь готовились к грядущему помешательству, маленькому местному улиточьему концу света.
Сердцевидки имелись у него в карликовом озерце совсем крошечные, меньше сантиметра.
Изредка являлись погостить и круглорылые циклостомы, но они были редкие гостьи.
— Было бы мило с вашей стороны, — сказал он как-то литоринам, — если бы вы насобачились менять цвет в зависимости от отлива, прилива и шторма, как это делают актинии, там, далеко, глубоко, где вас нет.
— Все-таки мы не актинии, — отвечали литорины.
— Попытка не пытка.
— А что такое цвет? — спросили они. — Объясни нам, что такое цвет.
— Я подумаю, как вам объяснить, — сказал он растерянно, — пока не знаю.
— Вот когда объяснишь, мы и попробуем.
Ночи уже стали темнеть, почти августовские стали ночи. Который час, он определял легко, их время без их стрелочных приборов; число и месяц он и знать не хотел, равно как и день недели; чихал он теперь на календари.
Впрочем, один день недели ему все же пришлось вызвать в памяти. Точнее, день возник сам при непредвиденных обстоятельствах.
Валяясь на песке в своем садике, он услышал на шоссе неспешный топот копыт и скрип тележных колес, потом женский голос, вымолвивший: «Тпр-р-р-у-у!»
От прибрежных сосен по песку шла молодая женщина с бидоном.
— Молоко будете покупать? — спросила она.
— Вроде я другую молочницу видел, — сказал он, вставая.
— Я ее дочка, — сказала дочка молочницы, улыбаясь, — молочница любая может быть, главное, чтобы корова была как надо. У нашей коровы молоко очень хорошее. Купите, не пожалеете.
У нее была полная и мягкая грудь, видно словно на ощупь.
— Если молоко такое же свежее, как вы, о чем речь, — сказал он.
— Сколько вам?
— Ну, литра три. На три литра мне денег хватит.
Она перешагнула через его тростниковый забор, приблизилась и спросила:
— Во что наливать-то?
— Вы перешагнули через забор, — сказал он.
— По-моему, я его не задела, — сказала она. — Как было, так и есть. Хотите, я вам буду хлысты привозить? К концу лета двухметровый натыкаете. Тогда уж никто не перешагнет.
— Этот тоже никто пока не перешагивал.
— Наверно, ни за чем никому не надо было, — сказала она, — а я с молоком. Что ж вы стоите? Давайте посуду.
— Посуда в доме.
— Так пойдемте в дом, — сказала она и пошла за ним в лачугу.
Вышла она через час.
— Еще придешь? — спросил он, выходя следом и провожая ее до своего забора.
— А ты меня ждать будешь? Хочешь, чтобы еще пришла?
— Я тебя, может, всю жизнь ждал. Она засмеялась.
— Это ты всем говоришь?
— Всем.
Она улыбнулась.
— Я по вторникам езжу. Через неделю буду. В следующий вторник
— О, через неделю... — разочарованно протянул он. — Долго-то как.
— Если всю жизнь ждал, неделя не в счет.
Она уже отошла от его забора. Он спросил:
— Ты ко всем так заходишь?
— Вот еще, — сказала она. — Что я, мужиков не видела?
— Выходит, я тебе понравился?
— Выходит, так, — отвечала она.
Делая для литорин мостик, он вспомнил ее слова:
— От тебя прямо током бьет, молоко-то в бидоне не скиснет, как в грозу?
Он думал: Венера из пены морской была точно такая, текучая и мягкая, разом сопротивляющаяся и поддающаяся шелковистая плоть, подобная плотной воде, волне. Не могла Венера быть субтильной, как боттичеллиевская златовласка с репродукции; а была она, как дочка молочницы.
Теперь в его жизни возникла неделя в виде сексты от вторника до вторника. Секста, септима, октава. «Кто у них был божественный-то? Октавиан? Или Август? Хотя у них все были божественные».
Лара видела их с дочкой молочницы выходящими из лачуги. Она и входящими их видела.
Лара чувствовала себя оскорбленной до глубины души. Она думала — он перенес потрясение, травму, он нездоров, ему не до любви, она не была уверена, что он ревнует к Гаджиеву. Строго говоря, она ведь пока не переспала с Гаджиевым по-настоящему, хотя он и целовал ее, и обнимал, и ласкал, а она прохаживалась перед ним в одном только ожерелье, накинув, как мантию, подстилку для пляжа, он называл ее царицей. Но тут... с такой женщиной... Она прекрасно представляла себе, чем они там занимались в лачуге целый час. И ведь он впервые ееувидел! И она его! До чего все это грубо и непристойно!
Лара была совершенно в нем разочарована, потрясена, задета, огорчена. Она влетела в свою комнату — переодеть купальник, ей хотелось смыть с себя увиденное, поплавать, выкупаться; срывая платье, она порвала бусы, с трудом собрала их, ползая по полу, потом битый час нанизывала кораллы на крученую шелковую нитку, за каковым занятием совершенно успокоилась и даже подумала: «Так ему и надо! Гаджиев говорит — я нимфа, царица; а он нашел себе обычную бабу, дочку молочницы».
Глава двадцать восьмая
Новые возможности. — «Он становится опасен».
Ненависть к людям, недоверие к ним, а заодно и к судьбе, ненависть и недоверие затравленного, посаженного в невидимую резервацию двуногого животного с каждым вторником стала подтаивать в нем, испаряться. Все-таки он слегка смягчился.
Но появившаяся в нем океаническая свобода усилилась, а то, что назвал он «новыми возможностями», — вместе с нею. Себя нового он пока не знал; однако новые собственные свойства и способности стали открываться ему быстрее; еще немного, казалось ему, и будет раскрыт весь веер, весь спектр.
Однажды ночью ему удалось пройти два шага по воде. Это не стоило ему больших усилий, но хватало его только на два шага, дальше он проваливался, ступни его оказывались на шелковистой донной ряби. Хотя два шага принадлежали ему. Он пытался поймать в себе нечто, позволяющее пройти эти два шага по пленке воды, по глади морской, — и не мог. Впрочем, он был почти уверен: два шага, три, четыре, все впереди, когда-нибудь он уйдет по заливу.
