Шон Макбрайд - Зелень. Трава. Благодать.
— Ха! Тоже мне.
— Что смешного? По-твоему, у меня не крутой прикид? А рубашка с лосями? Много ты знаешь народу, у кого на рубашке тоже были бы лоси?
— Никого, только тебя.
— Правильно, только меня.
— Потому что ты баклан.
— Нет, это совсем не значит, что я баклан. Баклан у нас — это ты. Влюбиться в парня в инвалидном кресле — на такое только бакланы способны.
— Я все расскажу Арчи, что ты про него говорил.
— Какой кошмар: она все расскажет Арчи. И что же он со мной за это сделает — переедет меня, что ли? Прожжет дырку в голове своими солнечными очками? А если покупаешь очки как у пилота, кукурузная трубка и армейский джип тоже прилагаются?
— Не знаю.
— А вдруг вам захочется поменять фамилию на Эйзенхауэр? Арчи и Сес Эйзенхауэр.
— Откуда мне знать? Надеюсь, что не захочется.
— Что, не нравится Эйзенхауэр? А Вайзенгеймер пойдет? Сес Вайзенгеймер. Все правильно: ты — типичная гребаная Вайзенгеймерша. Я все видел: ты только что зевала и улыбалась одновременно. Юморист ни в коем случае не должен вызывать такую реакцию. Даже не знаю, продолжать мне эту шутку или рассказать еще одну, похожую. Ну вот, опять ты зеваешь. Неужели не смешно? Сес?
Сес тихо посапывает и улыбается во сне, лежа поперек кровати на обеих подушках сразу. Я целую ее в лоб, снимаю иглу с пластинки и выключаю свет. Затем иду к нам в комнату, кладу Зеленухыча в убежище, раздеваюсь до трусов и забираюсь к себе на верхотуру, стараясь не задеть Стивена, блюющего в тазик на своей кровати, и Сесилию, которая всхлипывает и поддерживает ему голову. Я говорю ей Спокойной ночи, ма, храни тебя Бог, а меня уволь.
Она смеется, продолжая при этом шмыгать носом:
— Эй, ты там как — следишь за моими пластинками?
— Глупый вопрос, — отвечаю я.
— Они в порядке?
— Чувствуют себя прекрасно. Купаются в моей любви и внимании.
— И Сес тоже, да? — спрашивает она.
— Да, и Сес тоже, — отвечаю я ей.
— Круто.
— Приходи тоже к нам слушать. В конце концов, это ведь твои пластинки.
— Знаю. Приду обязательно. Как только прекратится весь этот бардак. Привет им там от меня.
— Непременно. Спокойной ночи.
— Спокойной ночи.
В окно дует холодный и резкий ветер. Стивен блюет и плачет. Чтобы согреться, я натягиваю одеяло по самую шею. Сон и грезы, уже второй раз за ночь.
13
Воздайте хвалу Господу и передайте-ка мне вон те соленые фисташки. Благослови вас Бог и доброго вам утра, мудозвоны, маразматики, мямли, мимы, мамы, братья, акробатья, сиськоненавистники и иконоборцы, флагоборцы и флагомашцы, садовники, землепашцы и газонокосители. Вроде никого не забыл. Доброе утро, Стивен Зловоннодрыхнущий и верный таз. Доброе утро, Майк Шмидт. На, получай плевок в глаз бумажным шариком, урод придурочный. Поразмысли-ка на тему «Почему я родился таким тупорылым ублюдком?», пока я схожу поставлю пластинку. Хватаю, что первое попалось: Чарли Паркер, «Jazz At the Philharmonic 1949». Бом! Бам! Шлеп! Ладонями плещу себе на лицо водой из крана. Подмышки пахнут нормально. В душ лезть незачем. Просто намочу голову, причешусь и пойду. Я смачиваю волосы, пританцовывая отправляюсь назад к себе в комнату, там хватаю Зеленухыча и, все так же пританцовывая, возвращаюсь в ванную, а Стивен уже тут как тут: блюет в унитаз.
— Йоу, Стивен, — приветствую я его. — Прекрасно выглядишь.
— Йоу, — стонет он в ответ. — Спасибо.
— Как себя чувствуешь?
Тут он сблевывает в унитаз:
— Лучше некуда.
— Возможно, между рвотой и выпивкой существует какая-то связь, — говорю я.
— Очень вряд ли, — говорит он. — Что, бля, за херь ты там поставил?
— Чарли, бля, Паркера, дятел. Что-то не устраивает?
— Нет, по крайней мере у них только музыка, и тебе некому подпевать.
— Что такое? — спрашиваю я. — У меня хороший голос. Спроси любого кота у нас под окном.
В ответ Стивен ухмыляется. Лично мне вряд ли хотелось бы ухмыляться, общайся я с унитазом столь же тесно, как Стивен, чтобы можно было разглядеть в нем свое отражение.
— Вчера вечером я тобой гордился, ты, баклан, — говорит он.
— Это почему же? — спрашиваю с опаской — а вдруг он откуда-то прознал, что мы с Грейс целовались? Тогда не миновать мне пытки.
— Классный номер ты отколол на спортплощадке, — говорит он. — Когда читал проповедь про сиськи. Очко у тебя ничего, крепкое.
— Спасибо, приятель. Делов-то, — говорю я. — А с теми ребятами что?
— Всех ночью отпустили из больницы. Ушибы, кровотечения, переломы. У одного треснуло несколько ребер. У другого перелом запястья.
— Уверен?
— Ага. Вчера общался там с одним в «Донохью», а он как раз работает в той больнице.
— Больше ничего не слышно?
— После этого все как-то смутно. Что было, когда я пришел? Ты не спал?
— Я ничего не слышал, — вру ему я. — Ты, наверное, как зашел — сразу наверх спать.
— А как таз у кровати оказался? — спрашивает он.
— Это я. Ты издавал такие звуки, как будто тебя сейчас стошнит.
— Как блевал, помню. А папу я не разбудил?
— Нет, но тебе неплохо бы притормозить. Твои лучшие алкогольные годы еще впереди.
— Это верно. — Смеется, превозмогая тошноту. — Я решил завязывать, Генри, — добавляет он серьезно.
— Как? Когда? Десятилетний план уже готов? — спрашиваю я, а сам не верю в это и выдавливаю струйку геля себе на ладонь, чтобы затем втереть его в великолепную шевелюру.
— Сегодня, — говорит он. — Буду серьезней относиться к вещам. Приведу наконец себя в порядок.
— Снова пойдешь в школу? — спрашиваю я.
— В школу? Еще чего. Лучше на хер сдохнуть. Пойду сдавать экзамены на почтальона и пожарника.
— Не становись почтальоном, не надо, — говорю я. — Лучше возвращайся в школу.
— Генри, я едва-едва доучился в десятом классе. — Блюет.
— Да ты не особо-то и старался. Папа был бы просто счастлив.
— Да пошел он на хрен, — огрызается Стивен.
Мы оба ненадолго умолкаем. Стивен распластался на унитазе. Я причесываюсь и пшикаюсь дезодорантом так, словно тушу пожар.
— Вчера на спортплощадке у кого-нибудь были стволы? — озабоченно спрашиваю я.
— Ральф Куни все меня пугал, — отвечает он.
— Слышал. Но у него он и вправду был?
— Да брось. Ральф и из водяного-то пистолета выстрелить толком не может. Пиздит он все, Генри.
— Вчера я видел его в толпе во время драки. И он был с битой, нет разве?
— Угу. Только воспользоваться ею не успел. Я как только увидел, что у него бита, сразу съездил ему по роже. Что это ты делаешь?
— Намыливаю подмышки, — поясняю я.
— Сегодня свадьба у Дженни Джеймс, а ты даже в душе не помоешься? — задает он мне глупый вопрос.
— В душ мне не надо. Мылся уже на неделе. Что за допрос, вообще?
— Да ничего, я так, господин Благоухающий.
— Слушай, кто бы говорил, — бросаю я в ответ. — Не сказать, чтобы от тебя самого так уж несло дезодорантом «Утренняя свежесть».
— Да, но я хотя бы в душ иногда заскакиваю.
— И чем там моешься — «Будвайзером», что ли?
— Нет, «Роллинг Роком», переключил марки.
Оба мы от души смеемся. Я, бля, просто обожаю смеяться, особенно если над шутками Стивена.
— Так, значит, идешь на свадьбу? — спрашиваю я. — Я как раз приготовил кое-что особенное.
— И что же? — интересуется он.
— Подожди — сам все увидишь, красавчик.
— Ладно. Тайна — так тайна. Что, еще одна проповедь?
— He-а, ничего и близко к религии.
— О как.
— Так ты пойдешь? — еще раз спрашиваю я.
— Насчет мессы не уверен, но изначально предполагалось, что я буду тамадой, — сообщает мне он. — Хотя… вчера вечером я опять отпросился с работы. Если к тому времени не успеют уволить, приду обязательно.
— Круто.
Стивен краснеет. Мы вместе возвращаемся в комнату. Он забирается к себе на кровать, а я тем временем натягиваю коричневую футболку RUBBER SOUL и те же, что и вчера, шорты под шотландку. Засовываю Зеленухыча на привычное место и, под свингующего Бердмана, спускаюсь вниз, где все, как всегда, перевернуто вверх дном. Щелкаю пультом от телека, а там как раз повтор вчерашнего момента, когда обсос Майк Шмидт успевает вернуться на базу. Пошел он… Я безуспешно пробегаюсь по каналам в поисках религиозного шоу, затем вырубаю телек. Снова включил. Выключил. Привет. Пока. Привет. Пока.
На столе записка от Сесилии: Генри, зайди за Арчи и привези его обратно к нам домой. Проследи, чтобы он обязательно был в костюме! И еще: храни тебя Бог, а меня уволь. Со смехом я беру ручку и пишу сверху АМИНЬ — ей понравится. Хватаю пачку «Кримпетс» и распахиваю дверь на улицу, где Гвен Флэггарт нападает на Фрэнсиса Младшего.
— Доброе утро, Генри, — говорит он, тряся ногой и пытаясь попасть собаке кулаком по голове.
