Михаил Холмогоров - Второстепенная суть вещей

Список, если мне не изменяет память, состоял из девяти пунктов. Мое воображение особенно потрясли два: требовавшаяся в дополнение к справке из отдела кадров характеристика с места работы и сумма, которую надлежало заплатить за осуществление моего желания. Тогда мы еще жили в сознании того, что проезд на транспорте, коммунальные услуги, почта и тому подобное — невеликие расходы даже для зарплаты «молодого специалиста», каковым в те годы человек неизбежно оставался далеко за пределами того возраста, в каком сегодня руководят банками и входят в советы директоров крупных фирм. Квитанция же, которую надлежало оплатить, весьма ощутимо подрывала бюджет текущего месяца.

Тем не менее, собрав не без усилий требуемые бумаги (хорошо помню очередь, естественно, с записью и перекличкой в нотариальной конторе) и заплатив взнос, я явилась в ЗАГС. Вероятно, дело мое было гораздо сложнее рождения, смерти или создания семьи, поскольку ими занимались рядовые сотрудники, а мои бумаги внимательно рассматривала лично заведующая — дама-гренадер с тяжелой поступью и опереточным именем Сильва. Наверное, ее родители культурно отдыхали под музыку Имре Кальмана и вообще любили все красивое, хотя о гармонии имени дочки с отчеством позаботиться не сумели.

Сильва Трофимовна изучила мои бумаги, посмотрела на меня строго и протянула желтоватый листок. «Пишите заявление на имя министра юстиции», — и стала диктовать. Послушно дописав до конца «Прошу разрешить мне…», я не без яду полюбопытствовала: «А что, министр юстиции может не разрешить мне носить фамилию законного супруга?».

На меня обрушился каскад обвинений. Сначала мне рассказали (прямо как в 37-м году, хотя дело происходило на сорок лет позже), сколько вокруг врагов и как они пользуются любой лазейкой, чтобы вершить свои черные дела и подрывать наш социалистический строй, в том числе могут вступить в брак и изменить фамилию, дабы прикрыть содеянное. В конце тирады получалось, что я уже без пяти минут изобличенный враг, и лучше мне не задавать провокационных вопросов, а ехать подобру-поздорову домой, куда через два-три месяца придет принесенная мною открытка с написанным адресом, приглашающая меня явиться за ответом министра…

Открытка легла в мой почтовый ящик через две недели. Учитывая черепашьи темпы передвижения корреспонденции по Москве, было ясно, что отправлена она была вскоре после подачи пресловутого заявления. Несколько удивленная и пристыженная (надо же, как быстро все решилось!), я поехала по знакомому адресу.

Прием ожидал меня королевский. В те поры чашечку кофе в казенных стенах предлагали, главным образом, в зарубежных фильмах, так что меня всего лишь норовили усадить не на стул, а в кресло, разговаривали даже не вежливо, а, скорее, подобострастно, короче говоря, контраст с предыдущим посещением был разительный.

Можно было бы долго и красочно описывать гамму чувств, которая читалась на лице Сильвы Трофимовны, как она тщательно подбирала слова, что давалось ей, привычной к послушно вылетающим из уст штампам, непросто… На этот раз в кабинете суетились еще две дамы, готовые прийти на помощь в трудный момент.

Но если коротко, суть дела была такова. Оказывается, все поданные документы тщательно проверялись («Ну, вы понимаете, где…», — кивок в неопределенном направлении), и выяснилось, что произошла некоторая ну не то чтобы ошибка, так, недоразумение, которое надо устранить. Свидетельство о моем рождении, как полагается, завершалось строкой «о чем сделана запись от такого-то числа за таким-то номером в книге регистраций такого-то ЗАГСа». Так вот, свидетельство выдали, а записи нет! Так что, по документам, я не родилась, нет меня, и все!

Меня разбирал смех. Не скрою, приятно было зрелище этих напуганных бюрократок. «И что вы предлагаете делать?» — спросила я со всем возможным ехидством.

«Вы должны написать заявление на имя министра юстиции». Тут я расхохоталась, и они, как китайские болванчики, деланно заулыбались и закивали головами. «И что же писать?» — «Вот мы тут проконсультировались.» — и мне была протянута бумага.

Я, конечно же, послушно переписала текст прошения о том, чтобы «привести документы в соответствие с реально существующим положением», то есть попросту числить меня родившейся.

Как только я поставила подпись и Сильва Трофимовна ловким движением спрятала заявление в ящик стола, лицо ее приобрело привычное надменно-торжественное выражение, а в голос вернулись обличительные нотки. «Скажите спасибо, что это вскрылось сейчас, — угрожающе произнесла она, — открытка придет через два-три месяца».

Я не стала уточнять, каких страшных последствий счастливо избежала, и покинула ЗАГС под радостное «Поздравляю!» одной из дам-помощниц, встреченных в коридоре.

Через три месяца я буднично, без участия начальства, получила под расписку свидетельство о перемене фамилии. Теперь я могла чувствовать себя полноправным гражданином своего отечества и смело смотреть в глаза любому чиновнику. Так, пусть и со второй попытки, я появилась на свет.

Неизбежную в жизни каждого аббревиатуру ЗАГС пишут то маленькими буквами, то большими. Так вот, господа: большими, большими!

КРАЕМ ГЛАЗА

Е. Холмогорова. АНАТОМИЧЕСКАЯ КОЖА

И как пчелы в улье опустелом,

дурно пахнут мертвые слова.

Пресловутые книжные шкафы в старых профессорских квартирах… Но что поделать, если мое детство и впрямь прошло в квартире дяди — профессора Московской консерватории — и такой шкаф, и не один, естественно, имелся. Сейчас его пыльное содержимое с гарантией вызвало бы у меня аллергический приступ, но тогда это было немодно и, быть может, именно потому никому не известно. Оттуда-то и была извлечена мною эта книга. Она поначалу привлекла мое внимание странным несоответствием нестандартно большого формата и тощщины, затем — переплетом, обтянутым серым штапелем с синим тиснением, и, наконец, таинственным названием «Пушторг». Открыв наугад, я прочитала:

Судорожно свел никелированную пастьКрокодил из чемодановой кожи.

Эти строки Ильи Сельвинского перевернули мои представления о поэзии. Вернее сказать, породили, поскольку в ту пору представлений еще не было.

А дальше — больше. Возникла любовь к причудам слова, к веселым играм созвучий. Игры были не то чтобы тайные (чуть позже, когда в самиздате распространилась проза Хармса, оказалось, что и эти игры могут быть тайными и опасными для игруна), но явно не соответствовавшие эпохе, в которую угодил русский язык. Его сковало канцелярское косноязычие. В газетах царила не фраза — формулировка. Отступление от нее каралось жестоко даже в самые вегетарианские десятилетия. Кто работал в советской печати, тот знает.

Формулировки приспосабливались под образовательный уровень партийных вождей — людей, поголовно безграмотных и напрочь лишенных чувства юмора. От этих формулировок дурели даже самые тертые журналисты и порождали в самой «Правде» проколы такого рода: «беспощадная борьба социализма с коммунизмом» или «Смерть врагам империализма!» Впрочем, и в действовавших штампах комизма хватало. Одни «горизонты коммунизма» чего стоят. Или вот — «Заря над Пресней!» Мой муж, писатель, к тому же — въедливый редактор и, по мненью многих, зануда, как-то растолковал мне смысл этой революционной фразы. Еще Маяковский заметил: «Начинается земля, как известно, от Кремля». Так вот, если от Кремля посмотреть на Пресню, она обретается аккурат на закате. Так что заря над Пресней — вечерняя. После нее — глухая темная ночь с призраками коммунизма. А солнышко укатывается светить мировому империализму на проклятом Западе.

Отклонение от штампа нарушало «политическую точность» формулировки, и фраза, написанная живым русским языком, непроизвольно несла в себе неслыханную крамолу — предмет разбирательства с чуткой цензурой. На пересечении Волгоградского проспекта с Волжским бульваром возвели некое сооружение на прочной железобетонной основе. Сооружение несло в массы лозунг — что-то там о повышении производительности труда и качестве продукции. Каждый день, ожидая автобуса, я прочитывала это немыслимое порождение райкомовского агитпропа, и вот что удивительно: молодая память моя не могла удержать его даже до следующей остановки! Это вам, господа, не крокодил из чемодановой кожи!

Кстати, в последующих изданиях поэмы Сельвинского этих строчек нет. Чтобы проверить себя, пришлось отыскивать первую редакцию в Ленинке. Авторская воля, конечно, — закон, но почему жертвой пали именно они? У цензуры было особое чутье на живое слово. К прямым нарушениям грамматики она была глуха.