Трейси Шевалье - Дама и единорог

— Ты на что смотришь? — спросила я.

Никола двигался вниз и вверх, между нами было влажно и слышался хлюпающий звук, будто ступни шлепали по грязи.

— Ни на что. У меня закрыты глаза. Так приятнее. И потом, все равно ничего не видать — даже луна не светит.

Значит, я ничего не теряю. Я по-настоящему с ним и ничем не отличаюсь от других. И тоже могу испытывать наслаждение. Во мне что-то всколыхнулось и стало подыматься все выше и выше, по мере того как он входил и выходил из меня, и наконец я не сдержалась и закричала. Мое тело напряглось, и вдруг его наполнила удивительная легкость. Пальцы, сжатые в кулак, медленно распрямились.

Никола зажал мне рукой рот.

— Ш-ш-ш-ш… — прошипел он со смешком. — Не перебуди всю округу.

Я глубоко вздохнула. Все оказалось ничуточки не страшно — скорее удивительно.

Никола двигался все быстрее, сопя и учащенно дыша со мною в такт, а затем внутри меня разлилось что-то горячее. Он шлепнулся на меня, и его тело вдруг показалось таким тяжелым, что у меня сперло дыхание. Он скатился вбок. Растения тихо хрустнули, и резко запахло раздавленным ландышем. Аромат был приторным, как мед без хлеба. Сквозь него пробивался какой-то другой запах, напоминающий запах сырой земли. Так пахло от некоторых людей, которых мне доводилось встречать. Запах был неприятным и в то же время свежим, как от молодых побегов, смоченных дождем.

Мы лежали рядышком не шевелясь, пока наше дыхание не улеглось.

— Этим ты занимаешься со своими потаскухами? — спросила я.

— В общем, да, — хмыкнул Никола. — Когда лучше получается, когда хуже. Обычно получается лучше, когда женщине хорошо.

Мне было хорошо.

— Что это за запах? — спросил он.

— Какой именно?

— Сладкий. Другой я знаю.

— Это ландыш. Ты на нем лежишь.

Он хихикнул.

— Никола, я хочу еще.

— Прямо сейчас? — Никола засмеялся громче. — Дай мне чуток передохнуть, красавица.

— Завтра, и послезавтра, и через две ночи.

Никола повернул ко мне лицо:

— Ты уверена, Алиенора? Понимаешь, чем это может кончиться?

Я кивнула. Благодаря песенкам, шуточкам и сплетням я была достаточно осведомленной. Но я знала, чего хотела. Слишком многого меня лишала слепота. Пусть будет хотя бы это, а последствия меня не пугали.

С той поры днем мы трудились в мастерской, а ночь проводили в саду, сминая цветы. По истечении двух недель шерсть была рассортирована, дамы на «Вкусе» и «Моем единственном желании» закончены. Папа подсунул под «Вкус» зеркало, дав Никола полюбоваться на лицо своей дамы. Этой ночью в саду он попрощался со мной. Положил голову мне на колени и произнес:

— Не грусти, красавица.

— Я не грущу, — ответила я. — И я не красавица.

На следующий день он ускакал в Париж.

КРИСТИНА ДЮ САБЛОН

Он парень не промах, этот Никола Невинный. Чего-чего, а наглости ему не занимать. Водил нас всех за нос, и где только были мои глаза? Будто ослепли из-за этих ковров. Работа настолько поглотила все мои мысли, что я просто не замечала, какие дела творятся вокруг. Теперь я упрекаю себя за гордыню и высокомерие, и мне стыдно, что за всю неделю я ни разу не выбралась в Саблон, куда прежде наведывалась ежедневно. Я пренебрегла христианским долгом, вот Бог и покарал нашу семью.

Как-то в воскресенье после мессы Жорж и Жорж-младший достали из сундука «Слух» и «Обоняние», два первых ковра, и повесили их на стенах, чтобы Никола мог поглядеть. Я стояла в проеме и любовалась нашими детищами. Кисть дамы, касающаяся клавиш органа, получилась несколько грубоватой. Если бы я раньше села к станку, Жорж бы не так торопился и лучше бы справился. Но я не высказала свое замечание вслух.

— По какому поводу вы так сияете, госпожа? — съехидничал Никола.

— Просто восхищаюсь мастерством мужа, — ответила я.

Но он все не унимался и продолжал зубоскалить, пока я не прикрикнула, хлопнув в ладоши:

— Довольно бездельничать! Давайте складывать ковры, а то их моль пожрет. Алиенора, принеси свежий розмарин.

Изучив первые два ковра и незаконченные третий и четвертый, Никола заявил, что желает взглянуть на эскизы «Зрения» и «Осязания» — убедиться, что они не выпадают из общего ряда. Так он сказал.

Признаться, тогда я не придала значения его словам. Люк притащил картоны, и Никола отправился с ними в сад, а мы тем временем принялись за работу. Но вскоре Никола вернулся и сказал:

— Я хочу кое-что поменять.

— Зачем? — удивился Жорж. — Эскизы давно одобрены.

— Хочется, чтобы ландыш походил на тот, что растет в саду у Алиеноры.

Алиенора странно хихикнула. Но тогда я ничего не заподозрила, и совершенно напрасно.

— Вот дойдет до него черед, тогда и сделаем, — сказал Жорж. — Помнишь, я объяснял, что ткачи могут менять verdure по своему усмотрению.

— И все-таки я пойду порисую. А то у меня от вашей шерсти уже пальцы задубели, что женщины скажут? — Никола подмигнул Жоржу-младшему.

Алиенора опять хихикнула.

Я нахмурилась, но Жорж только плечами пожал:

— Да ради бога. Шерсть почти разобрана, ты нам больше не нужен.

Задним умом все крепки, а в ту минуту ни у кого даже мысли не возникло присмотреть за Никола. Прошлым летом он показал себя человеком сведущим, когда рисовал картоны, а помимо всего прочего, некогда было висеть у него над душой. Он что-то делал в саду, а когда картоны подсохли, свернул их в трубочки и убрал на полку к другим эскизам.

Отъезд Никола прошел почти незамеченным, поскольку головы у всех заняты были другим. Мы гнули спины по четырнадцать часов в день и с трудом выкраивали минутку, чтобы перекусить. Вечером я без сил падала в постель и спала как убитая. Недосуг мне было устраивать торжественное прощание. Накануне он повел мужчин в таверну, но за пивом все клевали носом. Даже Никола вернулся довольно рано, вместо того чтобы отправиться к своей желтой потаскухе. В последнее время казалось, что он к ней остыл. Теперь-то ясно, в чем тут причина.

Потом жизнь пошла своим чередом, день сменялся другим, мы ткали и почти не разговаривали. Летом дни длинные и праздников мало, так что мы начинали спозаранку и заканчивали с наступлением сумерек. По пятнадцать-шестнадцать часов сидели за станками, не меняя позы, взмокшие от духоты. Большую часть времени молчали — даже обычно говорливые Жозеф и Тома почти не раскрывали рта. У меня постоянно ныла спина, на пальцах вздулись мозоли, глаза покраснели от постоянного напряжения, и тем не менее я была счастлива, как никогда. Я ткала.

Мадлен без напоминаний приносила пиво, стряпала еду — довольно быстро и без кутерьмы. С тех пор как я предоставила ее самой себе, ее кушанья сделались куда вкуснее. То же самое можно сказать и про Жоржа, работу которого теперь было не отличить от работы отца. Алиенора, как всегда, была тише воды, ниже травы — шила, ковырялась в саду, помогала Мадлен по хозяйству. Иногда спала днем, чтобы работать ночью.

В конце лета, сразу после Рождества Богородицы, мы закончили ткать. Мои пальцы медленно ползли по разноцветному бордюру — зеленой полоске, затем желтой, затем красной. Я думала устроить по этому поводу праздник, но, закончив бордюр и отвязав коклюшку с красной нитью, почувствовала себя совершенно выдохшейся, точно тушеное мясо, в которое не положили перец. И день получился самым будничным.

Я очень гордилась, что Жорж доверил мне ножницы, когда вырезали ковры. А увидев их в развернутом виде, я испытала настоящее счастье. Мои куски ничем не выделялись и выглядели так, будто я была прирожденной ткачихой.

Но времени для отдыха не было. Оставалось всего пять месяцев. Жорж ничего не сказал, но я и без слов догадалась, что буду работать и дальше. Дни убывали, и каждый человек был на вес золота. Не будь Алиенора слепой, Жорж, может, и ее бы пристроил к станку.

Как-то в воскресенье после мессы мы прогуливались по Большой площади — уж не помню, сколько времени я не выходила на улицу, — и вдруг Алиенора вцепилась мне в руку:

— Жак Буйвол!

Обоняние ее не подвело — красильщик действительно пробирался к нам с противоположной стороны площади. Честно говоря, за все лето я ни разу о нем не вспомнила. Алиенора так и пребывала в неведении по поводу наших планов, а я даже чепца ей не сшила в приданое.

Я вложила ее ладонь в руку Жоржа-младшего.

— Отведи ее в «Золотое дерево», — шепнула я, зная, что в здание нашей гильдии вход открыт только ткачам и членам их семей.

Дети поспешили скрыться из виду, а я взяла Жоржа под руку, и мы придвинулись вплотную друг к дружке, как будто на нас надвигался ураган, готовый смести все живое с лица земли. Мы задрали глаза вверх на башню на здании ратуши, которое казалось таким величественным и прочным. Господи, дай нам такую же крепость.