Хавьер Мариас - В час битвы вспомни обо мне...
Но Деан и на этот раз сдержался. Он ничего не сказал, только некоторое время бормотал что-то себе под нос, словно считал (на этот раз до двадцати), и только потом с обычным спокойствием (мы должны быть снисходительны и добры к тем, кто был дорог нашим умершим) произнес своим заржавленным голосом:
– Послушайте, Хуан, вы вбили себе в голову, что я виноват в случившемся. Хорошо, согласен, моя вина во всем этом тоже есть. В любом случае переубедить вас я не смогу. Я мог бы предъявить вам мой билет, счета за гостиницу и рестораны, чеки на покупки, которые я делал в Лондоне, но если вы предпочитаете думать, что я там не был, и по каким-то причинам вам так легче, – пожалуйста, продолжайте думать так, все равно это ничего не изменит, разве что вы будете уважать меня еще меньше, – но это не так страшно: вполне возможно, скоро мы совсем перестанем встречаться – нас уже почти ничто не связывает. Вы можете думать обо мне что угодно. Я не знаю, куда дела Марта записку с моим лондонским адресом. Может быть, сунула ее в карман, а потом выронила на улице. А может быть, ее унесло ветром в открытое окно и подметальщик улиц смел ее своей метлой. Я не знаю. Я знаю, что я оставил ей адрес, но доказать это не могу, и вы не обязаны мне верить. А Феррану я действительно забыл его оставить. Но в одном вы правы: мне никогда не забыть тот день, о котором вы говорите. Есть вещи, о которых человек должен узнавать сразу, нельзя, чтобы он хоть минуту пребывал в неведении, не зная, что мир уже не тот. Нельзя, чтобы человек думал, что все остается как прежде, когда все изменилось, встало с ног на голову. Воспоминания о времени, прожитом нами в этом ужасном заблуждении, невыносимы. «Каким же я был дураком!» – думаем мы. На самом деле, мы не должны так страдать от этого: жить в неведении нетрудно, более того, именно так мы все и живем – никто этого не избежал и никто не стал из-за этого дураком, так что страдать нет причины. Но мы страдаем, и страдаем ужасно, когда наконец обо всем узнаем. И хуже всего то, что время, когда мы жили, не ведая о том, что случилось, превращается во что-то странное, зыбкое и нереальное, что-то похожее на чары или сон, о котором нужно поскорее забыть, Вдруг оказывается, что мы в это время словно бы и не жили, и теперь проживаем его еще раз – словно слушаем уже слышанный рассказ или перечитываем уже читанную книгу, – и думаем, что мы вели бы себя не так или могли совсем по-другому прожить это время. От этого можно прийти в отчаяние. Мы думали, что жили в раю, а оказалось – в аду. («Это очень похоже на то, как детьми мы ходили в кинотеатры, где показывали по два фильма подряд, а потом повторяли их еще раз и еще, – подумал я. – Входили в темный зал посреди сеанса и смотрели фильм до конца, только догадываясь о том, что было в его начале, которое мы пропустили, что довело героев до того отчаянного положения, в котором мы их застали, что сделало их врагами и заставило так ненавидеть друг друга. Потом мы смотрели вторую картину, и, только когда начинался следующий круг и мы могли посмотреть пропущенное нами начало первого фильма, мы обнаруживали, что то, что мы напридумывали, не имело ничего общего с тем, что было на самом деле, и что поэтому мы неправильно поняли и вторую половину. Того фильма, который мы смотрели в первый раз, не существовало в природе, его нужно было выбросить из головы, выбросить не только то, что мы нафантазировали, но и то, что мы видели собственными глазами, но дополняли своими фантазиями. Сейчас таких кинотеатров уже нет, но то же самое происходит, если мы включаем телевизор, когда там уже начался какой-нибудь фильм. Только в этом случае один и тот же фильм не показывают два раза подряд, и нам остается только та версия, которую дополнило наше воображение. Как понял Only You историю Пойнса, Фальстафа и Генрихов Ланкастерских, короля и принца? Почему она произвела на него такое сильное впечатление в ту его бессонную ночь? А вот я в ту мою бессонную ночь не видел ни начала, ни конца фильма с Макмюрреем и Стенвик, я даже их диалогов не слышал – видел только субтитры, но не читал их: я слишком был занят собственной историей, которая только начиналась».) – Деан глубоко вздохнул: ему нужно было перевести дух, успокоиться после этой речи, в которой на смену обычному его хладнокровию пришло возбуждение. – Так что вы совершенно правы: этот день я никогда не забуду.
Тельес молча курил свою трубку, пристально глядя на своего зятя, а тот не выдержал этого взгляда и, как только закончил говорить, начал искать глазами метрдотеля, чтобы попросить счет (именно такой знак он ему подал), словно хотел этим положить конец разговору или, по крайней мере, сменить тему. «Ему, наверное, очень трудно сдерживаться, – подумал я. – Вероятнее всего, он потом захочет встретиться с Луисой и выговориться – ведь она все знает». Луиса, казалось, раскаивалась, что завела этот разговор. Она ни разу не прервала Деана, она больше не торопила его с принятием решения – несколько дней ничего не изменят. На Тельеса слова Деана тоже, казалось, произвели впечатление – он задумался и только попыхивал трубкой. Но до конца перецедить его не удалось: он просто ждал, пока улягутся сомнения и с новой силой нахлынет прежняя обида, снова станет понятно, кого следует винить. Когда Деан, не выдержав, отвел взгляд, он опять нахмурился и сказал:
– В любом случае тебя здесь не было. И она не смогла тебе позвонить. Или, может быть, просто решила не звонить тебе, зная твое легкомыслие и равнодушие. Может быть, боялась, что ты назовешь ее паникершей и пальцем для нее не шевельнешь, даже не предупредишь нас, даже не позвонишь врачу. Она ведь хорошо тебя знала. И мы все тоже знаем, что на тебя нельзя рассчитывать, – он снова употребил форму множественного числа, но сейчас это «мы» не включало в себя его зятя, – и сейчас нас действительно почти ничто не связывает. Когда что-нибудь произойдет со мной, можешь быть в Лондоне, в Тампико, на Пелопоннесе или еще где-то, – я знаю, что тебя в любом случае не окажется рядом. И не вздумай платить по счету: меня здесь знают.
Деан спрятал бумажник, который достал после того, как позвал метрдотеля. Надо полагать, он был сыт всем этим по горло. Иногда единственный способ сохранить самообладание – встать и уйти. Складки на его лбу прорезались глубже – когда он состарится, лицо у него всегда будет таким. Его энергичный подбородок подрагивал, глаза цвета пива сверкали – впрочем, это могли быть отблески бушевавшей за окном грозы. Глаза его были широко раскрыты и смотрели сухо и жестко. Он встал, взял свой плащ, надел его и сунул руки в карманы:
– Если платить буду не я, то ждать мне незачем. Я спешу. До свидания, Хуан. Луиса, мы после поговорим. Всего хорошего.
Он не выпил кофе. Его последние слова были обращены ко мне, и я, чтобы не показаться невежливым, ответил ему: «До свидания». Он поцеловал Луису (она сказала ему: «Увидимся дома», – как будто у них был теперь общий дом). Тельес ничего не сказал. По пути к выходу Деан попрощался с метрдотелем, и тот проводил его и открыл ему дверь: родственник дона Хуана заслуживал особого внимания. Он поднял воротник плаща перед тем, как нырнуть под дождь, с трудом протиснулся сквозь толпу у входа. Я подумал, что мне не удастся проследить за ним после обеда, если я захочу сделать это. Так что если, когда мы выйдем из ресторана, мне захочется проследить за кем-то из них, я смогу пойти только следом за Луисой. Мне все равно нечего было делать – на эту неделю я не запланировал ничего, кроме работы с Тельесом, сценарий для телесериала мог и подождать. Его можно было вообще не писать – все равно за него заплатят. Тельес выпил свой кофе (наверняка уже холодный), выпил одним глотком, как водку. Потом снова вспомнил обо мне и сказал, словно извиняясь:
– Моя дочь не смогла позвать на помощь, – объяснил он, как будто я сам не догадался. – Врачи говорят, что ее нельзя было спасти. Но у меня сердце разрывается, как подумаю, что никого не было с ней рядом, когда она умирала, как страдала она от того, что ребенок останется один и о нем некому будет позаботиться. – С уходом Деана он больше не казался суровым и гневным. – Я не могу это вынести.
– Странно то, папа (я вам это уже не раз говорила), – сказала Луиса (и это «вам» впервые относилось ко мне; она хотела сказать, что говорила ему, а мне объясняла это в скобках – не станет же дочь обращаться к отцу на «вы»), – что нам она тоже не позвонила. Предположим, Эдуардо в Лондон она позвонить не могла, но нам-то могла! Однако не позвонила. – Мне казалось, что она хотела оправдать Деана и не выдать при этом свою покойную сестру. Она явно сочувствовала Деану. Немного подумав, Луиса прибавила: – Возможно, она не знала, что умирает, думала, что это скоро пройдет, и не хотела никого беспокоить ночью. Если она не предполагала, что умрет, ей не было так страшно. Страшно бывает, когда это предполагаешь. И знаешь.
Мне захотелось сказать Тельесу: «Она была не одна, поверьте мне, я точно это знаю. Ей не было так страшно, потому что она не сразу поняла, что умирает, а когда поняла, сказала мне: „Обними меня, пожалуйста, обними меня!", и я ее обнял, и она сказала: „Пока ничего не делай, подожди", – она не хотела, чтобы я сдвинул ее с места хоть на миллиметр, не хотела, чтобы я звонил кому-нибудь. Я обнял ее, и она умерла в моих объятиях, чувствуя мое прикосновение, мою защиту. Не мучайтесь так».
