Михаил Витковский - Б.Р. (Барбара Радзивилл из Явожно-Щаковой)
Их там несколько жило, Саша. В усадьбе. (Вы там наконец успокоитесь или нет?!) Сразу после войны они вернулись в свою усадьбу, разоренную, с дырявой крышей. На своих двоих доковыляли по дороге, обсаженной плакучими ивами, сами все в слезах (Ты в глаз попадешь ему этим гипсом!) Как только ивы эти увидели — сразу в слезы, ибо изрублены деревья на дрова, сожжены в печках. А на обломанной ветке висит пригоревший котелок. В котором солдаты себе сало топили, точно цыгане! О Боже, Аниелька, ты видишь это? Точно цыгане! Но тише, истинное благородство обязывает даже в самых плохих условиях сохранять достоинство!
На том месте, где до войны у них был большой конный завод чистокровных арабских скакунов, копошатся в грязи ободранные деревенские ребятишки. Здесь, где были и мраморные поилки, и позолоченная упряжь, и экипажи, и все-все! И все это было разграблено в их отсутствие, потому что через эту усадьбу прошли сначала немцы, а потом русские. Да, Сашенька, не хочу огорчать тебя, но были там и украинцы. Вошли и вышли, обесчестили, как невинную девушку. Вошли вовнутрь, отлили в фарфоровую вазу, в которой суп к столу подавали, и уехали, вот и все, на что мужик способен. Чего не покрали, не порушили солдаты, то от местной голытьбы погибло. Как будто наяву вижу тебя, Саша, во время этой экспроприации! Налететь, посеять опустошение, забрать добро и был таков! Очень подошел бы ты. Шустрый. Настоящий казак из тебя.
Нет, Сашенька, так ближе в направлении Любачова. (Фелек, выплюни немедленно этот протез, на нем могут остаться помещицкие микробы!) Приехали, заплакали. А чтобы коммуна не покромсала их в мелкие хуечки, закрылись изнутри на засов, на замок и сидели тихо, только ведро подставляли под дыру в крыше. Но жить на что-то надо — купили корову, которой отвели комнату с диваном и столиком. Видать, породистая корова была. Звали ее то ли Фуня, то ли Дуня, а может, и Буня. Все боялись, что коммунисты и корову у них заберут. Когда с ведром от коровы шли — помои выливали после Фуни, — всегда платочки на голову повязывали, вроде как из кружка сельских хозяек они… Но только в дом заходили, закрывались, так сразу гранд-дамами становились и «Поди, заведи граммофон, поставь Шопена». — «Иди лей помои!» — «Сама поставь, я — слишком солидная дама» — «А у меня мигрень». — «А у меня урок французского Кескесе помои? Женекомпропа помои!» Да, дорогие мои дамы, счастье надо рвать, как спелые вишни, но, к сожалению, как пришла война, так ваше деревце и засохло. А вы, вместо того чтобы смириться с этим, иссохшие и гнилые ягоды в рот себе суете, вымороженные и мокрые. Рвали, пережевывали эти терпкие вишенки, а косточки выплевывали. (Эй! Отдай гипс, он у меня теперь будет!) До войны получили очень приличное образование, в итоге знали три вещи: играть на пианино, говорить по-французски и очень профессионально разбираться в коневодстве, в разведении чистокровных арабских скакунов. Так что вполне возможно, и с коровой Фуней они говорили по-арабски, а та маслеными глазами смотрела на них как баран на новые ворота.
Не жри это! Ты что, такой-сякой, обязан это жрать? Немедленно выплюнь, это просроченные конфеты! Шеф, жратва ведь, я бы это схавал! Ты, Саша, откуда знаешь такие слова, а, скажи мне! Как это с детского сада? Фелек! Садись там, с той стороны, а Саша сядет рядом со мной! Что это за беготня по комнате. Потом отдаст тебе!
Тем временем в соответствующем ящике уже лежала подписанная соответствующим лицом бумага о том, что имеется приказ раскулачить их и основать на базе их хозяйства госхоз или кружок сельских хозяек. Должна была приехать Польская кинохроника, а они тихо-тихо сидят, ни на какие стуки дверь не открывают, корову, которая мычала, заткнули кружевным платочком, еще довоенным. Матерь Божья! Так тихо сидят, как мы здесь перед судами и счетами. В конце концов через годик-другой, в году примерно сорок восьмом, усадебку эту у них все же забрали, и каждой пришлось самостоятельно устраиваться. Разъехались по всей Польше. Одна попала в Краков и поступила на госслужбу. Потому что знала языки, умела считать, тогда этого было достаточно. (Ты, Саша, еще на голову ему залезь!) А тетка Аниеля поехала в Варшаву и там получила квартиру в наследство от какого-то дядюшки, который, узнав о победе коммунистов, покончил с собой в ванне. Только страшно ей стало там, да и работы не было, вот и решила она поехать в Америку. Даже не стала «запасаться терпением», как советовали карты, поехала. Бриллиант — последнее, что оставалось от былых времен — то ли продала, то ли в вагине провезла. (Что это за смешки?) Ну в пипке, ну в пипке, ну в пипке, что тут смешного? Пипку что ль, такой-сякой, не видел? А через несколько лет, под конец пятидесятых, она вернулась на «Батории»[87]. И было с ней столько багажа, что он занимал всю каюту! Так что даже пришлось занять часть капитанской каюты. Одни свертки, вроде посылок из того карточного гадания, весь ее скарб, хлам, старые бумаги, одежда, кофеварки, тостеры, потому что тогда в США началось повальное увлечение разными электрическими кухонными приспособлениями. Аристократические семьи, как правило, все очень разветвленные, так что в порт ее пришли встречать какие-то совсем дальние родственники, те, что с более тонких веточек генеалогического древа. Дерева, у которого коммунистическая власть подрубила корни. Прибыли они, значит, в порт, а капитан вдруг спрашивает у этой семьи, есть ли у них в доме телевизор. Ну есть, а что такого? Да не нужен он вам — у вас такая тетка, что собою десять телевизоров заменит. Понятное дело, о телевизоре он спросил как о развлечении.
Началась разгрузка этих сотен свертков. Нанятые парни сопят, а у тетки ветер срывает с головы белую шляпку. Довезла она, однако, эти свертки до Варшавы, где доверху завалила ими всю квартиру на улице Желязной, доставшуюся ей от дядюшки-самоубийцы, который, как мы помним, покончил с собой в ванне. Вся квартира до потолка в свертках, квартирка-то однокомнатная. Кажется, оставила она только узкий проход от входной двери до туалета, до чайного столика и до кровати. Впрочем, она никогда не открывала входную дверь, потому что быстро вернулась в Штаты на пару лет. Видать, ту самую карту («Поедешь в США») когда-то вытянула, номер, если память не изменяет, семнадцать. Еще уголок у той карты был загнут, так всем хотелось вытянуть именно ее. О свертках-посылках — номер тринадцать. А еще жаловалась, что, дескать, ей, такой аристократке со всяким сбродом на Желязной приходится жить. Там же, где и моя бабка по еврейской линии, лучшее мыло… Что? Ну и что с того, что я это уже рассказывал?!
Стало быть, снова в Штаты, там она познакомилась с американцем и еще раз вернулась уже в новом имидже, а именно в ковбойском наряде — замшевая курточка с бахромой, кожаные штаны, сапожки. Венцом всей этой метаморфозы были большие солнцезащитные очки, шейный платок-косынка и муж-американец. Потому что приехала она с американцем, с которым там связалась и перед которым развернула картину воскрешения усадьбы. Захотела поднять усадьбу из руин. Саша, тебе это надо как подпаску талдычить, потому что ты не врубаешься. С американцем, которому она там расписала, что, дескать, она такая-растакая княгиня, аристократка и у нее большое имение, которое после коммунистического правления пришло в упадок, а потому его надо реставрировать и основать там ферму. Да, ферму, прибыльную ферму. Засеять поле генетически модифицированной кукурузой, каждый початок которой с твою, Саша, ляжку. Короче, приехали они в имение, где был тот госхоз, и когда американец все это увидел, то попросился по малой нужде до ближайших кустиков. Понимаешь, I go pipi тут, за сарайчиком, схожу проверю, нет ли меня в том конце двора.
Наверное, ты, Сашенька, уже догадался, что больше она его не видела. Убежал полем, по-английски испарился, по-английски же спрашивал и мужиков: где тут ближайший аэропорт? Куда на Лас-Вегас? А у тетки Аниели в тот же момент испарились все фантазии. Посмотрела она на госхоз, сдвинула набекрень ковбойскую шляпу и направилась в сторону реализма. То есть на улицу Желязную, в свою малюсенькую варшавскую квартирку, заваленную, как мы помним, нераспакованными с пятидесятых годов свертками. И жила она там себе поживала среди коробок на какую-то пенсию. А когда раз в несколько лет кто-то из семьи навещал ее, то после рассказывал, что, наверное, она сошла с ума, потому что открывала дверь неизменно одетая в плащ-пыльник, застегнутая до последней пуговицы и перепоясанная как кающаяся грешница цепью. В мужских кальсонах. А в ванне у нее была гора грязной посуды: какие-то остатки фамильного фарфора, столовые приборы, тарелки, вазы, серебряные подносы. И все это лежало в ванне немытое многие годы. Потому что до войны была прислуга. А теперь гость сам должен был отмыть для себя чашку от многолетней грязи, и только потом она подавала чай.
И все это длилось годами, свертки не распакованы, тетка сумасшедшая, столовые приборы в ванне, где некогда оборвалась жизнь дядюшки. Пока наконец в восьмидесятые годы дальние ее родственники, самые что ни на есть мелкие листочки генеалогического древа, не стали получать посылки. Отправитель: тетка Аниеля, Варшава, улица Желязная. Открывают, а там… клочья ее американского дома. В одних свертках было то, что она сняла с холодильника, в других — что выгребла из самого холодильника в своей американской квартире, в третьих — какие-то ни на что не похожие ботинки по чикагской моде 50-х годов, а нам попались парик, протез, фото и письмо. Нам сильно не повезло! А ведь кое-кому достались и вполне приличные вещи, хоть и выдержанные в несколько старомодном дизайне: почти новые тостеры, электрочайники, фены. Попробовал бы ты в те времена достать в Явожне экспресс-кофеварку! Только новобрачным, да и то не всегда. А самое прикольное помнишь? Как через несколько дней пришла еще одна посылка от нее с десятками пар брюк самых разных периодов американской моды, и ты, Сашенька, в этих портках ходил, а Фелек смеялся, что выглядишь в них как пидор. Вот потеха была! А потом ты так переживал, что украинцы теткино имение разорили, что как шелковый две недели ходил, все угодить старался, спинку мне тер, отвары в постель носил и вообще — бальзам на сердце!
