Владислав Дорофеев - Томление (Sehnsucht) или смерть в Висбадене
И разные концептуальные акции – это такие полнокровные ответы на мучительные внутренние вопросы. Мировая религия 20 века – информация. Франция 20 века – это век искусства, и 19 век – в ту же степь. Не было бы Гюго – не было бы феномена Notre Dame de Paris. Помнишь наш разговор насчет Эйзенштейна и Потемкинской лестницы в Одессе? О переплетениях реальности и искусства. Здесь эти переплетения серьезны, в Париже настоящая жизнь только в таких переплетениях. Пока основные нации Европы себя пожирали, французы созидали мир искусства. Религия по сравнению с искусством – во Франции на втором месте. Искусство здесь не просто элемент жизни, а сама жизнь. Это – столица мира. Мира, который живет по законам искусства, а не политики, не экономики.
В метро ночью классическая музыка. Удивительно практичный город. Очень удобное метро, которое пересекается с линиями пригородных поездов RER, которые выходят за город. Огромное число линий, частые остановки. Все приспособлено в интересах бизнеса – туризм, как часть жизни, которая не останавливается никогда – разве что ночью эта жизнь тише и приятнее. Метро – как произведение искусства. Где еще возможны картины, старинные гравюры, слепки с античных скульптур, антиквариат – только в парижском метро, там же, где классическая музыка в час ночной.
Я всегда надеялась, что именно русские – оплот мира, вселенская нация. И евреи. Я вижу теперь – это ерунда и ничего подобного. Как, собственно, и насчет православия русского – помнишь твои рассуждения, с которыми я никогда прежде не соглашалась. Париж – столица мира. Весь город – как единая акция/акация искусства.
До встречи».
«Мама ни в чем не уступала отцу в наблюдательности и трезвости мысли. Я порой даже и путаюсь – кто из них кто. Письма все более и более схожи между собой содержанием, стилем, наблюдательностью. Кажется иногда, что их писал один человек. А как было на самом деле – никто и никогда не узнает. Да и имеет ли это какое-то значение? Никакого».
«14 июля 1996 г. Удача. Сегодня у меня был визит в одну нью-йоркскую издательскую контору. Встречался с президентом, скользкий тип, но, кажется, договорились о совместной работе над проектом издания моей новой книги, которой я предпослал рабочее название – „Между мужчиной и женщиной“. Идея центральной повести ему понравилась, оговорили мой гонорар и контракт в целом. Работать они умеют, быстрота и технологичность во всем. А еще удивительная одинокость и отъединенность друг от друга. Никогда мы не станем, как они. Никогда. Но работать научимся лучше, потому как умнее и талантливее, вот только бы научиться использовать все свои возможности и таланты.
Затем была еще одна встреча в частном рекламном агентстве. Пройдохи и живодеры. После встречи, которая закончилась неожиданно скоро, вежливо распростился с компаньоном, и поехал в район Уолл-стрит.
Рукотворное чудо – весь Манхаттен, но Уолл-стрит незабываемое зрелище. Особенно с воды, когда отплываешь от берега по направлению к статуе Свободы. Справа Бруклинский мост, ты стоишь на палубе и внутренне замираешь от увиденного и шаришь в башке, ищешь эпитеты. Натыкаешься затем взглядом на японцев и вспоминаешь, что им принадлежит изрядная часть Уолл-стрит. Поразительное качество сходства: в России и здесь – склонность к масштабу, во всем, всегда.
Поздно вечером отправился на Брайтон Бич. Русские кварталы. Пирожки на улице, борщ в ресторане, грязь на прилавках. Говорят, здешние русские питаются лучше средних американцев. Первыми здесь когда-то поселились одесситы, и привезли свои представления о достатке, комфорте и сытой, покойной жизни. Ведь не одесситы строили Одессу, а поэтому Брайтон Бич интересен, а бездарен. А интересен только одним местом – набережной на берегу Атлантического океана. Набережная дощатая, деревянные перила, стоят скамейки, ходят старики и старушки. В рюмочной на набережной матрешки: глупо до жалости. Московская и петербургская интеллигенция никогда здесь не селились.
Сабвей врубается в русские кварталы с шумом и грязью. Я тебя люблю. Мне отчего-то сделалось грустно и горестно. Печаль в моем сердце. Как я хочу тебя видеть и целовать, любить и обнимать, долго-долго. Помнишь, как мы с тобой в последнюю ночь любились без устали много часов подряд, это был даже не секс, а какая-то новая жизнь, которая состояла только в том, чтобы любить друг друга, и, наконец-то, божественную оболочку – тело, отлюбить так, чтобы эта оболочка сделалась почти прозрачной и растворилась в объятиях, а страсть уже и не страсть вовсе, а просто вещество жизни, которая переливается из одного тела в другое плавно или резко, и удовольствие перестает быть наваждением, удовольствие становится дыханием и мыслью, светом и истиной, памятью и существом жизни. Любовь – как обратная сторона жизни, которая всегда в тени.
Одеваются в Нью-Йорке демократичнее московской публики, но намного дороже. А эти самые топ– и разные иные менеджеры одеваются точно так, как и московские, и также крутят носом от амбиций и осознания собственного величия. Нью-йоркская публика резче, многограннее и все же богаче, наконец, интернациональнее. В гостиницу нас вез пакистанец, швейцар в гостинице африканец, официант в ресторане марокканец. Неквалифицированный труд – эмигранты и цветные. Также теперь и в России.
Но и не так, как в России. Если средний американец чего-то не понимает, этого для него нет вовсе. Средний американец – примитивный идеалист. Эти вечные улыбки большей частью от ограниченности, а не от радушия.
Да и ладно, с ним, с примитивным идеализмом. Интенсивность работы этих людей впечатляет. И поражает комфорт на работе. Все ради человека и во имя человека, который способен принести прибыль. Такова основная идея этого общества. Работать, чтобы жить. В этой стране человек имеет более точное и жесткое назначение, нежели у нас. Этому обществу нужны более определенные типажи: исполнители, творцы, палачи, политики, революционеры. Здесь глупец должен быть откровенным глупцом, выдающийся человек – выдающимся. Не то у нас.
Частное в США – это не личное, частное здесь – это не принадлежность, это – есть существо дела. Жизнь здесь много естественнее, а частная собственность замешана на дрожжах жизни, естественных ее началах. Но и здесь, и у нас большая часть людей предпочитают жить по раз и навсегда утвержденным правилам, не нарушая их и сопротивляясь каждому, кто пытается поломать привычный ход вещей. Образ страны – нарцисс, нарциссомания – государственная политика.
Этих людей, как и эту страну, волнуют только собственные желания и никогда чьи-то. Только собственные потребности. Эгоизм – как принцип политической и частной жизни. Собственно, это и есть капитализм. Но почему же такое сильное раздражение вызывает он в России. А ведь уже несколько лет, а ведь уже огромные состояния нажиты. А ведь сотни миллионов долларов ежемесячно только через Москву увозят люди за рубеж.
Мы – антиподы. И не потому, что мы после и из империи, а потому что идея России всегда в ином, всегда в жертвенности, всегда в служении и подробном понимании всех. Все же я думаю, что идея СССР – идея абсолютного государства – была нужна. Нужны были усилия многих народов, чтобы исследовать путь абсолютной государственности, чтобы предостеречь потом всех остальных, которые уже выстроились в очередь. Если бы не Россия, были бы другие. Так называемая, историческая жертвенность.
Господи! Как же меня воротит от жизни, под названием: вырождение и деньги. Ненавижу зарабатывать деньги. И все же американцы правы, „надо найти свои деньги“.
Купил башмаки на каучуковой подошве, знаменитый Clark. Идиот, купил в центре Нью-Йорка, точно такие на Брайтон Бич были бы на четверть дешевле. И здесь есть то, чего мне не достает в России, – безопасность. Стенки американских автомобилей, которые используются в такси, ужасающей толщины, таксиста от пассажира отделяет прозрачная перегородка.
Дошел сегодня до смешного места – порноквартал на 42-ой streеt. Ряд магазинчиков, видеосалоны, кинотеатры, в которых все, что приходит в голову, зафиксировано и показано. Интернационализм и здесь – муляжи дилдов разной величины, черные и белые. Московскому, а точнее российскому распутству далеко до этого сумеречного дерьма, до этого умственного вожделения. Свобода мысли не имеет смысла до тех пор, пока нет свободы реализации этой мысли. Дело за механизмом. Возникает только один вопрос, где предел свободы действия в процессе реализации? Но здесь секс больше от ума, а не от возбуждения. Здесь нет полового тумана в воздухе. Здесь секс перестал быть средством, здесь секс стал целью, которая приносит хорошие прибыли. Глупая Россия пытается и эту чертовщинку взять на вооружение, но вряд-ли возможно подобное заимствование.
