Роберт Ирвин - Алжирские тайны
Я молчу и только киваю, как будто соглашаюсь с Жаллу. Но парень-то я хитрый, себе на уме. По правде говоря, я думаю, что убивать французов, пока они не уберутся из моей страны, — благое дело. По-моему, все, что вы сделали для нас, достойно восхищения. Потому я и решил тогда, что вы мне нравитесь, капитан Наркоман. Если вы — бешеный пес, тогда пускай среди наших товарищей будет побольше бешеных псов. «Вы знаете, что такое психопат, мой славный Нунурс?» — говорит Жаллу, но сам-то он что об этом знает? Он всего лишь студент, то есть не настоящий доктор.
На этом Нунурс умолкает до тех пор, пока мы не добираемся до квартиры Жаллу в Бельвиле. Свои мысли я оставляю при себе. Теперь, когда я поразмыслил, действия Жаллу меня уже не удивляют. На его месте я и сам мог бы отдать такой приказ. Его жестокость достойна уважения. В конце концов, он был так же безжалостен, как я, но ему недоставало моего везения — или того, что арабы называют «барака». И как это ни странно, будь я убит, мой призрак вряд ли стал бы возмущаться по этому поводу. Я служу делу революции отнюдь не из корыстных соображений. Как раз наоборот. И когда революция в Алжире победит, я не удивлюсь, если вместо благодарности мне сразу достанется участь жертвы политической чистки. История доказывает, что в любой стране после победы коммунизма одними из первых чистке подвергают членов авангардной партии. Из-за работы в авангарде у таких людей зачастую складывается преувеличенное представление об их положении в обществе, и они отказываются признавать необходимость партийной дисциплины. Эти люди являются продуктами определенного исторического момента. По прошествии этого момента пролетариат вполне сможет обойтись без их помощи. Если когда-нибудь мои товарищи решат, что меня надо устранить, думаю, я спокойно с этим примирюсь. Но что касается мысли Жаллу насчет моего желания умереть, то я все еще жив, а он — нет, и это очевидный факт, да и по поводу Шанталь Жаллу был не прав…
Когда мы подходим к квартире Жаллу, Нунурс ногой вышибает дверь, а потом забирает из тайников деньги и оружие. Нунурс хочет вынести все это раньше, чем будет опознано тело Жаллу и квартиру начнут обыскивать другие заинтересованные стороны. Меня огорчает то, что в комнате не удается обнаружить морфий. Наконец, уложив завернутую в джемперы добычу в бумажные пакеты, мы выходим и направляемся в одну из двух больших восточных бань Бельвиля. Уже за полночь, и все же Нунурс ухитряется найти человека, который берется хорошенько побрить его в фойе. Для посетителей баня закрывается, но нам предстоит ночевать здесь, на еще теплом кафеле парилки. Укладываясь спать, я вижу надвигающуюся на нас сквозь рассеивающийся пар процессию изнуренных призраков в изодранных белых одеяниях. Они молча движутся вокруг нас в поисках удобного места. В этой и других банях принято проявлять милосердие по отношению к местным нищим и холодными зимними ночами пускать их ночевать на полу.
Нунурсу не спится. Он поворачивается на другой бок и шепчет мне на ухо:
— «Вы знаете, что такое психопат, мой славный Нунурс?»
Тут Нунурс пытается изобразить нервное хихиканье Жаллу.
— Жаллу обычно говорил со мной так, точно я просто чурбан с мускулами. Я это в его голосе слышал. Неотесанный чурбан, который годен только на то, чтобы тяжести поднимать, славный старик Нунурс! Но я отнюдь не простак. Я большой хитрец. Нас с вами еще ждут великие дела, капитан Наркоман. Мы еще схватим этот город за горло!
Нунурсов шепот перерастает в привычный гул, и некоторые нищие робким ворчанием выражают недовольство, однако Нунурс еще не договорил:
— А слыхали бы вы, какие гадости говорил Жаллу о Маргарет, принцессе английской!
Несколько минут спустя раздается храп. Мне жаль нищих, но я сам очень устал и тоже быстро засыпаю. Наутро Нунурс встает первым и оглушительным ревом зовет брадобрея. Это обязательное бритье стало для него тяжким испытанием. Его репутация была тесно связана с его бородатой физиономией. Перестав быть берберийским корсаром, он стал больше похож на того человека, которым, в сущности, и является — на умственно неполноценную жертву обстоятельств. Безусловно, есть определенная доля иронии в том факте, что в целях маскировки ему пришлось лишиться бороды, тогда как я был вынужден бороду отпустить. С бородой я немного похож на Ландрю, мрачного убийцу женщин, орудовавшего в двадцатых годах, но меня это не особенно огорчает. От бритья я отказался с огромным удовольствием, и по мере роста бороды у меня возникает странное ощущение возврата к истокам коммунизма — подальше от этого бывшего «кулака», а ныне «аппаратчика», гладко выбритого Хрущева с его гнусными обвинениями в адрес Сталина, мимо Ленина с его жидкой бороденкой и назад к Марксу, к безмерной щедрости истого гения.
Днем Нунурс снимает для нас в этом районе комнату, воспользовавшись услугами одного уголовника, с которым был знаком до своего вступления в ФНО, и расплатившись с ним деньгами ФНО из квартиры Жаллу. Пару дней мы не выходим из дома. По нашим расчетам, через пару дней полиция утратит интерес к инциденту, связанному с убийством в оперном театре. В конце концов, в настоящее время в районе Бельвиль происходит двадцать убийств в день. Другое дело — ФНО. Трудно предположить, сколько времени им потребуется, чтобы выяснить, что Жаллу убит и кто убийца. К счастью, помимо Нунурса, только трое других членов ячейки знают меня в лицо. Ни в одной из прочих ячеек обо мне вообще ничего не известно. Мы с Нунурсом сходимся во мнении, что, когда представится возможность, ходить по магазинам и производить рекогносцировку для следующих наших актов насилия лучше всего мне. Нунурс развлекается отжиманиями от пола — сто раз подряд — и бегом: на месте в тесной комнатенке. Потом он садится и предается размышлениям, скрючившись, точно огромный джинн, угодивший в маленькую бутылочку. Теперь я его господин, однако до поры до времени у меня нет для него приказаний.
Собеседники мы никудышные. Я, как и он, места себе не нахожу, поскольку вынужден наконец-то «переламываться». Я испытываю чудовищные головные боли, то и дело вижу перед глазами яркие вспышки и постоянно обливаюсь потом, то холодным, то горячим. Все кажется очень пасмурным и пыльным. Даже когда я выхожу на улицу и поднимаю взгляд на голубое, как мне известно, небо, оно видится мне пасмурным и пыльным. Такой же серой — и безвкусной — кажется еда. Часто переходить с места на место нелегко, потому что меня то и дело самым мучительным образом подводит желудок. Чтобы заглушить боли в животе, приходится непрерывно болтать всякую чушь, и на улицах все, похоже, смотрят, как я болтаю сам с собой о боли у меня в желудке. Необходимо разрабатывать планы, однако сейчас мне трудно ясно мыслить. Мысли то и дело куда-то ускользают, к тому же мои идеи отнюдь не вызывают у меня энтузиазма. Это пройдет. Я знаю, но не могу этого себе представить.
Нунурс задает мне множество вопросов о Шанталь.
— Судя по всему, эта женщина — шлюха и стерва. Только скажите, когда — и я ее убью.
Лично я не думаю, что она доживет до премьеры «Гибели богов», однако близится назначенный заговорщиками день баррикад и путча, и этим необходимо заняться в первую очередь. В последующие дни я стараюсь исходить весь город вдоль и поперек. Дело не только в наблюдении за поставками и изучении местности. Дело в том, что мне нужна ясная голова — а может, и кое-что еще. По утрам все окутано густым белым туманом. Порой солнце пробивается сквозь него лишь к полудню. Однако для января погода на удивление мягкая. Проходит два дня, прежде чем я решаюсь покинуть наше убежище, и все же мне удается отыскать старый номер «Messager d’Alger» с сообщением об акте насилия в столичном оперном театре. В газете сказано, что студент-медик Жаллу бин М’хами сотрудничал с полицией города Алжира и предоставлял бесценную информацию. Однако он был зверски убит в оперном театре наймитом ФНО в расчете на то, что это послужит предостережением другим коллаборационистам. Некоторые зрители и музыканты оркестра видели убийцу, и, согласно описанию, это был высокий, худой и крепкий мужчина, возможно — рыжеволосый. В сообщении нет ни крупицы правды — по крайней мере на мой взгляд, — но и лжи не больше, чем во всем, что предположительно происходило до сих пор в этом городе Алжире.
Точно ничего не известно, но все знают, что в этом городе скоро что-то случится. Лишь немногие арабы рискуют покидать свои районы — Бельвиль, некоторые кварталы Баб-эль-Эда и, разумеется, касбу, гниющий кусок швейцарского сыра, катящийся с горки (как выразился генерал Массю). Толстым белым дамам стало не так просто нанять угодливого арабского мальчишку, готового отнести к ним домой тяжелые пакеты с покупками. На каждом углу собираются потолковать мужчины европейского происхождения. Мужчины, стоящие на улицах с соковыжималками для лимонов или апельсинов, раздают листовки. Зловещее предзнаменование уже, как говорится, начертано на стене. «Смерть де Голлю!», «Победу — ФНО!», «Власть — Массю!», «Да здравствует смерть! Долой разведку!» Несколько раз я замечаю нарисованные на стенах глаза с большими буками «V» внизу, похожими на мешки под глазами у человека, страдающего бессонницей. Это эмблемы «Сынов Верцингеторикса». Прогуливаясь, я не могу отделаться от мысли, что это мое прощание с городом. Никогда бы не поверил, что расставаться с ним будет так грустно. Я заглядываю в витрины обувных лавок, магазинов, где торгуют одеждой, кондитерских, где продают бриоши и шоколадки. Вижу арабских женщин в шалях, словно мстительные призраки заполняющих салоны европейских модисток, и хорошеньких молодых алжирок в парикмахерских. От моего внимания не ускользают архитектурные стили зданий, аккуратно подрезанные живые изгороди, даже подставочки под пивные кружки на столиках кафе, и меня переполняет грусть. Как сказано у Маркса, «все дома в наши дни отмечены таинственным красным крестом. Судья — это история, палач — пролетариат». Я не ставлю это под сомнение. И все же трудно поверить, что этот французский — истинно французский — город попросту исчезнет с лица земли и сам факт его существования в прошлом станет не более правдоподобным, чем факт существования Атлантиды. Я не чужд сентиментальности. Мне понятны взгляды бедных белых обитателей этого города. Но я их не разделяю.
