Петер Ярош - Тысячелетняя пчела
Кристина глубоко вздохнула, оставила женщину во дворе и потихоньку шмыгнула в дом; когда через минуту выглянула, Матильды уже и след простыл. Кристина вышла на придомье, понуро уселась на деревянную табуретку, уставилась щурясь на закатное солнце и все думала, думала, но чем бы она ни отвлекала себя, совесть грызла ее неотступно. Ужас сдавил горло, да так, что и плакать было невмочь.
Взглянув на дорогу, увидела подходившего мужа. Хоть и не часто, но по меньшей мере раз в год Матей Срок напивался до чертиков. Вот и теперь он брел, шатаясь из стороны в сторону, ухватился даже за дощатый забор, чтоб как-то устоять на ногах, но мимо жены прошел без единого слова. Она вошла за ним в дом — Матей сокрушенно сидел за столом, обхватив голову ладонями. Волосы свисали ему на лоб, и весь он как-то избоченился. Кристина встала над ним, протянула к нему руки, хотела дотронуться, показать, что она рядом с ним в этом их неладном счастье-несчастье, но он вдруг поднял на нее глаза и спросил резко:
— И что ты всегда такая понурая, Кристина?
Она отступила на шаг, другой, оперлась о печь.
Матей Срок выпрямился, злобно поглядел на нее, грохнул тылом ладони в стол и заревел:
— Тебе что, не по нутру наше житье?! Плохо тебе в этом доме?! — И он ошалело, вслепую, бросился к ближайшему сундуку и кулаком разнес на нем крышку. Потом вмиг успокоился, дал себя уложить в постель и вскоре уснул. В такие минуты Кристина бодрствовала возле него и, наверно, жизнь отдала бы, чтобы принести ему хоть каплю счастья. И все гладила его впотьмах, гладила, пока сама не засыпала…
На другой день Матей Срок был обходителен, тише воды, ниже травы. Тут же починил крышку на сундуке и с самого утра во весь рот улыбался Кристине.
— Наболтал я тебе вчера, да? — спросил он жену за завтраком.
— Да что ты! — улыбнулась Кристина.
И сразу стало хорошо. И еда Матею до того по вкусу пришлась, что радостно было смотреть на него.
А месяц спустя к ним и впрямь вроде бы заглянуло счастье. Однажды, когда Матей воротился из лесу, Кристина кинулась ему на грудь. Обнимала его, целовала и все смеялась, смеялась.
— Ну что такое, хоть словечко скажи? — молил он.
И только насмеявшись досыта, даже всплакнув от счастья, она прижалась к Матею и тихонько шепнула ему:
— У нас дитя будет! Это после десяти-то лет… — Кристина расплакалась.
— Господи, и ты это только сейчас?… — взревел он. — Только сейчас мне это говоришь?! — заскулил он и давай чудесить на радостях.
Длилось это неделю. Сперва полдня он носил Кристину на руках и с восхищением глядел на нее. А потом день за днем звал ее в луга, в лес. Находились и надышались они тогда всласть и что ни вечер возвращались истомленные, но довольные.
И вдруг словно бы все переломилось.
Через неделю Матей опять пошел на работу; с неведомым ранее смаком надсаживался он до устали, да еще смеялся при этом. Иной раз вдруг замрет, задумается, недоверчиво качая головой, и опять счастливо, с облегчением рассмеется.
Кристина открылась матери, и та сперва думала, что дочь обманывает ее, но потом поверила, хотя, видать, не по душе ей было признать то, что наконец пришлось признать.
— Так это Матё все ж таки, выходит, мужик!
А Кристина только улыбалась.
Дни становились все короче.
Как-то после обеда на исходе ноября вешала Кристина белье. Повевал холодный ветерок и откуда-то издалека приносил запахи сожженной картофельной ботвы, тлеющих маковок и печеной картошки. Кристина жадно втягивала ноздрями в себя эти запахи, прищуривала от наслажденья глаза и не заметила, как кто-то позади остановился.
Вдруг почувствовала, оглянулась и вскрякнула.
Позади стояли трое мужчин: Юло Митрон, Друс и Дудач. У всех троих головы обнажены. В руках они комкали шапки. Глаза опущены.
Она смотрела на них изумленно и исподволь начинала понимать.
Она зашлась бы криком — так кольнуло под сердцем, но удержала вопль в себе.
— Где он? — спросила тихо.
— Везут! — отозвался Митрон.
Привезли его мертвого.
Матей Срок лежал недвижно, но вид был такой, словно он только и выжидал знака, чтоб встать. Улыбался. Дикая боль, убившая его, не успела стереть улыбку, радость с губ, умильность с лица. И хотя его придавило дерево, переломив пополам, лежал Матей так гордо, словно хотел лишь чуть отдохнуть.
Через три дня Матея Срока похоронили. На четвертый Кристина выкинула. Долго плакала, отчаивалась, но потом, сама не зная почему, успокоилась.
4
«Добрый день, дорогой наш сыне! Сердечно приветствуем и вспоминаем тебя. Мы пока что все здоровы, чего и тебе от души желаем. Только свинья, которую мы купили в Бобровце, сожрала куру с пером совсем и чуть было не скапутилась. Неделю не жрала, все валялась на дворе и в саду. На ночь мы ее прикрывали, потому как трясла ее лихоманка. После очухалась и теперь жрет злее прежнего — ведь за ту-то неделю порядком истощала. Выходит, урона у нас не случилось. А вот у старого Ондрея Надера, бывшего старосты, — так да. Его сына Йозефа ты знал и небось помнишь. Это тот самый, что сильно убивался по красивой жидовке Марте Гершовой, которую от него просватали в Жилину. Вдруг Йожко пропал. Цельную неделю где только не искали его, но чтоб в коптильне — такое никому и на ум не пришло. А там Йожко удавленный. Промеж окороков и колбас повесился. Целую неделю топили коптильню, вот Йожо-то и закоптили. Весь от дыма и сажи был расписанный. Чисто шоколадный. Больше никто не помер и даже не забрюхател. Других новостей на сей момент нету, вот только прошу тебя, чтобы ты мне в этой Праге поискал карту Австралии, а ежели будет, и Филиппин. У меня имеется одна старая португальская, да уж такая истрепанная, что иные места не могу прочитать даже в окулярах. Ну так держись и приезжай, как управишься с делами! Твой отец Мартин Пиханда и остальная семья».
Валент Пиханда дочитал письмо и тяжело вздохнул. Он не заметил даже, как в комнату прошмыгнула Лида Томечкова. Она обняла его за шею, он вздрогнул, и она весело рассмеялась.
— Привет из дому? — спросила и заглянула в посылку. — Мне можно?
— Ешь сколько хочешь.
Дочь хозяйки, вдовы Томечковой, у которой квартировал Валент, ела и расхваливала словацкие яства.
— Расскажи мне о своем крае! — попросила она. — Расскажи о Венгрии, Словакии! Если там у вас такие лакомства, я бы осталась там жить с тобой…
— Не болтай! — рассмеялся Валент. — Но если правда интересуешься, прочти первые семь страниц, которые я написал о родном селе и о нашем крае. А я пока отпишу родителям.
— Это будет книга?
— Еще не знаю, — пожал плечами Валент. — Может, статья.
— Мне правда интересно! — настаивала Лида.
:; Валент вытащил из шкафа семь написанных страниц, и, пока Лида Томёчкова читала, лакомясь всякой всячиной из посылки, сам он отвечал отцу.
Лида читала:
«Ваша милость, прошлое! Ваша милость, история! Дозвольте ненадолго вступить в Ваши пределы. Мы стряхнем пыль всего лишь с нескольких страниц старых анналов, дабы сразу попасть в дедовские времена и затем уже двигаться медленнее, размереннее, семенить, переступая мелкими шажками, кое-где постоять, оглядеться и вновь устремиться к настоящему, а под конец даже обогнать его.
Год от года на земле нашей все меньше мест, где бы не жил человек, мест, которых бы он не коснулся. Край, о котором пойдет речь, лежит в центре Европы — на большой карте его прикроешь ладонью, на меньшей — пальцем, а на глобусе — соринкой, что усталый пешеход в ветреной долине извлечет из глаза. Это Липтов. Прежде чем принадлежать самому себе, принадлежал он Зволенской жупе. С возникновением Липтовского комитата начинается строительство Липтовского града, резиденции липтовского жупаната, центра постепенного заселения новой окрестной территории. После 1239 года, выйдя из-под руки Зволена, Липтов становится жупным градом, и в эту пору внутренней колонизации возникают новые селения, а те, что уже были — среди них и селение Гиба, — бурно развиваются.
Липтовское селение-вилла, или поздней местечко-oppidum[51] Гибе, возникло, по преданию, уже в конце двенадцатого столетия в излучинах верткой, изменчивой, гибкой речки Гибицы, берущей начало в недалеких Татрах под Криванем. От речки получило название и селение Гиба или Гыба, а когда соединились два селения — Малая и Большая Гиба, образовалось и название особой множественной формы — Гибе. Свыше семисот лет здесь рождались и умирали люди, мечтали, тосковали, боролись, то жилось им сносно, то оказывались они на краю гибели. Часто вынуждены были напрячь все свои силы, смекалку, изворотливость, немало пораскинуть умом, дабы уплатить хоть частично долги, уберечься от наводнений, пожаров, от мора, уносившего людей и скот, да и от козней вероломной шляхты, за сладкими посулами которой таились ядовитые шипы неуемных притязаний. Как свидетельствует летопись, селением Гиба, лежавшим на спишско-липтовской границе — в краю безлюдных лесных угодий, — овладел сначала ненасытный шляхтич Полко из Угорской Веси, но правитель Бела IV[52] в том же упомянутом 1239 году отвоевал его и присоединил к своим королевским владениям в Липтове. Около 1265 года в словацкие Гибе из соседнего Спиша переселилось несколько немецких семейств (немцев в Угрию позвал тогда сам правитель, ибо после разорительных татарских набегов многие области были опустошены и почти обезлюжены); благодаря немецким поселенцам Гибе были возведены в ранг королевского местечка-oppidum и получили определенные привилегии. Гибчане имели право выбирать старосту, который вместе с чужеземной властью решал споры между гибчанами и негибчанами; они могли свободно выбирать священника, получавшего десятину; они имели право на пользование всеми гибовскими угодьями — лесами и водами; они избавлены были от обязанности платить подати на местном рынке; освобождались они и от расквартирования и судебного правомочия липтовского ишпана[53]. Позже им пожаловали и право ярмарки. Гибские горняки поначалу добывали золото на склонах Криваня, но оттуда были вытеснены на основе Богумировой дарственной грамоты[54]. Золоторазработки начались в Боцкой долине, и гибские горняки Гублии, Никел, Еклин, Гартман, Сибот, Лудман и Зигфрид договорились со святоянскими земанами[55], что им будет отчисляться восьмая часть добычи. Но вскоре оказалось, что все привилегии, пожалованные гибчанам, не имеют силы, ибо как только иссякла Анжуйская династия[56], Гибе перешли в собственность краевого судьи и липтовского жупана Имриха Бубека. И хотя в году 1391 Жигмунд Люксембургский[57] признал гибовские привилегии — дозволил гибчанам проводить еженедельные торжища, а позднее освободил их и от мыта на всех заставах Угрии, они уже никогда полностью не избавились от барщинной зависимости по отношению к градскому папству. Старой торговой дорогой, пересекавшей местечко, шагали гибчане по истории, а история по Гибам. Сначала то были отголоски истории Великой Моравии[58], потом истории Угрии, Словакии, Чехии, Европы, всего мира. Татары, турки[59], борьба за угорскую корону между Фердинандом Габсбургским и Яном Запольским[60]. А чуть ранее в Гибах останавливались и гуситы[61], возвращавшиеся из Спиша Поважьем[62]. В шестнадцатом столетии Гибе охватило реформатское движение. В году 1559 сгорело в местечке семнадцать домов, и то был не первый и не последний пожар. В седьмой день августа 1595 года градский феодал Андрей Пачот с двумястами воинов напал на гибчан за то, что они отказывались платить денежные и натуральные подати, равно как и работать на господском фольварке. Заметив нападавших, гибчане забили сполох и заняли оборону за стенами церковного погоста. По приказу Андрея Пачота воины открыли огонь из пушек и пищалей. В бою пало четыре гибчанина, многие были ранены. Отряд разграбил местечко. Сопротивление гибчан оказалось безрезультатным. Они даже подали жалобу на феодала в Братиславскую удельную коллегию[63], но и это ничего не дало: они и в дальнейшем повинны были платить панству градскому различные подати, выполнять всевозможные работы и службы, равно как и ввозить вино из Братиславы, а соль из Польши.
