Алексей Слаповский - Пересуд
— Нет, — сказал Маховец. — Год условно.
— Есть, — возразил Маховец. — А изнасилование?
— Что такое?
— Изнасилование забыли, — мягко объяснил Притулов.
— Кто кого насиловал, извините?
— Вы — его, — указал Притулов на Куркова. — Он же ваш муж. А всякая женщина, чтобы сделать мужчину мужем, его насилует.
— Интересная теория!
— Это не теория, это жизнь! — вздохнул Притулов.
Он действительно был убежден, что задача любой женщины, как только она себя таковой почувствует, — выбрать жертву и совершить над ней насилие. Он помнил разных мужчин, приходивших к ним в дом, лишенный отца и мужа, свободный, и вели они себя тоже по-разному — кто смело, кто робко, кто наглел сразу, кто — учуяв позволение. Но по лицу мамы, по ее глазам, по усмешке Евгений понимал: как бы ни хорохорились, сделают в результате то, что она захочет. Захочет, чтобы ушли, — уйдут. Захочет, чтобы остались, — останутся.
Первый и последний семейный опыт Притулова утвердил его в мысли о насильнической природе женщин. Главный их метод — поставить мужчину в положение виноватого. Вот первое знакомство с Ритой, его будущей (а теперь бывшей и мертвой) женой. Пустяковая история: стоят у студенческой раздевалки, Рита рядом болтает с подругой, отдав номерок гардеробщице, гардеробщица протягивает пальто (отвратительно розовое и шуршащее, из какой-то синтетики), Рита будто не видит, рассчитывая на то, что Евгений подхватит пальто и передаст ей. Но он не дурак, он разгадал хитрость и не подхватил, не передал. Пришлось Рите самой взять пальто. Она взяла, глянув на Евгения чуть ли не презрительно.
И он попался. Он не хотел об этом думать, но думал и думал. И ведь подруга Риты нравилась ему гораздо больше. Но она все видела, она тоже подумает, что он неуклюжий увалень — и как объяснишь, что он не увалень, что он сделал это (то есть, не сделал этого) принципиально?
Через неделю был вечер танцев. Евгений решил не идти, но подумал: Рита посмеется, решит, что он струсил. Ладно, надо пойти — и не обращать на нее внимания. Потанцевать с какой-нибудь другой сокурсницей.
Он пошел, не обращал на Риту внимания. Стоял у стены, глядя в сторону, никого не приглашая. Рита была с подругой. Надо подойти и пригласить подругу. Но, пока Евгений собирался, подругу уже пригласили. Рита осталась одна. Она вовсе не глядела укоризненно, она, быть может, вообще на него не глядела, но Евгений чувствовал себя виноватым. Позже он понял, в чем засада: если женщина может оказаться виноватой только за то, что она сделала, мужчина виноват и в том, чего не сделал. Не подал пальто — виноват. Не подошел — виноват.
И Евгений направился к Рите на невольных ногах.
Так оно и завязалось. Не проводишь до дома — виноват, значит, надо проводить. Не поцелуешь — опять виноват. Не напросишься в гости — виноват. Не воспользуешься отсутствием родителей — виноват.
Кончилось свадьбой.
Притулов было словно заточен и связан — вот когда он был больным и ненормальным, а не после, когда его таким признало общество.
Через три года они отдыхали дикарями на берегу Черного моря — сама же Рита и предложила. До ближайшего жилья километров десять. Купались, плескались, Рита была счастлива, а он ее ненавидел за то, что она считает, будто и он счастлив, за ее уверенность, что он никуда от нее не денется, а вечером в палатке будет платить дань — как раб, невольник, а откажется — виноват! И все произошло просто: он удерживал ее под водой несколько минут. Даже не душил, просто обнял сзади, обхватил, прижал ко дну, и все. Потом заявил в милицию. Никаких подозрений не возникло: мало ли тонут за сезон в этих местах? К тому же, Евгений беспрестанно плакал. Это была истерика — он плакал от счастья.
И стал, наконец, нормальным и здоровым, ясно увидел, что происходит вокруг. Мужчины благороднее — они просто живут, работают, делают какие-то дела, ходят по улицам. А женщины насквозь фальшивы и подлы, ничего не совершают просто так. Даже когда она всего лишь идет по улице, глядя перед собой, Притулов физически ощущает, как вместе с нею движется облако ожидания. Она ждет, она ждет постоянно и всегда, что подойдут, улыбнутся, скажут льстивые или ласковые слова, она — каждая — психически больна этим ожиданием. И все окружающие мужчины автоматически виноваты — тем, что не подходят, не улыбаются, не говорят льстивых слов. Не смотрят — уже виноваты. Нет их в том месте, где она идет и красуется, — и этим виноваты.
Чувство вины надоедает, но Притулову повезло, он нашел способ от этого избавиться. Ты ждешь — ты дождалась. Не в таком виде, как тебе хотелось? А кто сказал, что все будет только так, как ты хочешь?
Наталья засмеялась. Это Курков, скорее, ее изнасиловал — своим вниманием, своими ухаживаниями. А потом был тот странный день, который полностью хранится в памяти Натальи, как, впрочем, и другие дни, но — это объяснил ей однажды друг режиссера, компьютерщик — в архивированном виде; в мозгах человека, рассказал он, как и на жестком диске компьютера, хранится все, что он испытывал, переживал, видел, однако хранится на девяносто девять процентов в виде сжатых файлов (winzip, winrar — Наталья цепкой актерской привычкой запомнила странные слова), а при необходимости иногда разархивируются и предстают в полном виде, хотя и не во всех, конечно, деталях.
Это было утро, когда она проснулась ни с того ни с сего счастливой. Лежала и думала, что недалеко то время, когда она, проснувшись, будет видеть перед собой лицо красивого, любимого человека. Она подняла руку и поправила воображаемые волосы на воображаемом лбу. Тут позвонил Курков и предложил поехать на пляж. Она поехала — как бы не с Курковым, а с воображаемым красивым и любимым человеком. Там она играла со случайной компанией в волейбол, бегала вдоль берега, стройная, загорелая — как бы не перед Курковым, а перед воображаемым красивым и любимым человеком, который сейчас любовался бы ею. Потом они ходили по городу, забрели в городской парк, где все аттракционы уже закрывались, в том числе — колесо обозрения. Курков, обычно не слишком решительный, договорился со служителем, чтобы тот согласился запустить колесо еще раз. Служитель долго хмурился, отнекивался, но Курков что-то ему пошептал и сунул в руку деньги. Тот пошел к своим рычагам, а Леонид и Наталья забрались в кабинку, стали подниматься.
И наверху колесо остановилось.
— Это ты ему сказал? — догадалась Наталья (что-то в этом роде она еще на земле предвидела).
— Да.
— Зачем?
— Сейчас узнаешь.
И Курков объяснился ей в любви и предложил выйти за него замуж. Он сделал это замечательно — как сделал бы красивый и любимый человек. Наталья Леонида не любила и в других обстоятельствах отказала бы, но очень уж жаль было, что пропадет такой момент. Объяснение в любви красивого любимого человека на колесе обозрения, когда оно остановилось, а пустые сиденья покачиваются, а на небе появилась первая звезда, а ветер одновременно и теплый, и прохладный, а в душе одновременно и печально, и радостно — любимый и красивый человек, возможно, еще появится, а вот такого момента может уже и не быть. И она согласилась.
Позже, когда с нею приключился первый роман, она различными ухищрениями затащила своего кавалера (красивого и любимого) в парк. Кавалер, как выяснилось, боялся высоты. Наталья с трудом уговорила его — все надежно и абсолютно безопасно! А сама, пока он стоял за билетами, подошла к служителю и, сунув ему деньги, попросила хотя бы на несколько секунд остановить колесо. Тот согласился. И вот зависли наверху. Кавалер вспотел.
— Ничего не хочешь сказать? — спросила Наталья.
— Почему мы застряли? — спросил кавалер. — Крикни сторожу, или кто там у них.
— Сам крикни.
— Я вниз не хочу смотреть. Говорил тебе…
На этом первый роман и кончился.
Смешно сказать, но был и еще один роман, и еще раз Наталья попыталась повторить чудо. И все сошлось: вечер, пустое колесо обозрения, только они вдвоем, остановка, молодой и красивый любовник признается в любви, обнимает, целует, но — увы. Приятно было, да, а той радости, почти даже восторга, какой она испытала с нелюбимым и не очень красивым Курковым, — не было.
«Жизнь загадка, вот что гадко», — сказал какой-то юмористический поэт.
Наталья не стала оправдываться перед посторонним мужчиной, да еще и маньяком, спорить с ним она тоже не собиралась, поэтому ответила:
— Да, конечно, изнасилование. Связала и надругалась. С особым цинизмом. Правда, Леня?
Это не понравилось Притулову.
Наклоняясь к Наталье с неизвестным намерением, он сказал:
— Шучу здесь только я!
Но Маховец взял его за плечо, удерживая:
— Вообще-то мы все тут шутим, Женя.
— Они с ума сошли, — шептала Нина. — Там женщина убитая, а они… Я не выдержу, я им все скажу.
