Александр Иличевский - Пловец. Авторский сборник
И та история с его высотными переползновениями с третичного на меловой, юрский, триасовый, пермский этажи карьера закончилась неважно. Пытаясь дотянуться до птице-ящера, он выполз на участок, незаметно затянувший его на склон почти отвесный. Слегка сорвавшись, успел затормозиться — и получил обморочный ступор. Пять часов проторчал на Парусе, то обмирая, то плача, то равнодушно следя за каплями крови, пошедшей носом: они коротко сбегали вниз и, впитываясь порами камня, расползались в бурое пятно Аравийского полуострова.
Озеро блестело далеко внизу. В него еще надо было попасть, и он раз за разом мысленно отмеривал отвес, параболу и отступ.
Уже солнце задело за почерневший край карьера, и тень наползла на озеро, уже четырнадцатый истребитель протянул в безмолвии белую канитель колеи, тающую, распушась, вслед за припозднившимся гулом; налетел ливень — хлобыстнул веером, хлынул по трещинам, ударил из одной в шею, стек, просох; и белокаменная равнина, к которой он был прикован великим трусом, озарилась закатным светом. Тогда он выломал из стены гроздь кварцевых штырьков, положил в рот, закусил до хруста, чтоб не захлебнуться, прижался — и спружинил, хлопнув на отлете руками по бедрам.
Стена рухнула вверх — то набегая в лицо, то отдаляясь.
Падал он как бы внутри себя — в ту пустоту, что возникла на месте его мозга, на месте взмывших внутренностей, падал долго, успел зажать затрепетавшие ноздри, поднять подбородок. Берега озера были отвесные — одним шагом набирали десяток метров глубины, так что в воду он вошел хотя и близко, но благополучно, не поломавшись; сознание не потерял — от удара, едва не оторвавшего голову. Но всплывал так долго в изумрудном столбе тесного разлома, полного пузырькового бурлящего серебра, что едва достало сил догрести до уступа.
Подплыв, стал пить — пить, пить, кусать воду вокруг, хлебать, глотать, задыхаясь. Просидел до темноты, неотрывно глядя, как дрожат и елозят на воде листы из его папки, привлекшие белизной стайки мальков и верховок. Сидел, и в голове были только эти мальки, верховки, привлеченные листами: как мотыльки лампой, как звезды — прорубью.
Возвращаясь за полночь домой, шел, опираясь на руль велосипеда, не в силах на него забраться.
Звезды в синих лодках качались над головой.
Он вышел из леса и стал подвигаться к заводской зоне, громоздившейся змеевиками перегоночных колонн, скобками трубопроводов, развалами погрузочных терминалов, вагонными крепостями, складами арматуры, башнями цементных мельниц, наклонными галереями элеваторов. Он приблизился к освещенной площадке, на которой высилась, уходя в тень, гора керамзита и стоял зарывшийся в нее работающий бульдозер. Семен отлично знал этот агрегат, знал бульдозериста. Дизель свой он никогда не глушил на ночь, чтобы с утра не возиться с тугой заводкой, грозившей полдневным простоем.
Семен взобрался в кабину, рванул на себя рычаги. Машина отступила, крутанулась — и врезалась в рыхлую гору.
Выпрыгнув на ходу, Семен потонул в шершавых цокающих кругляшках. Выбрался вплавь, вскочил на велосипед. Хрустнула цепь от напора педалей. Створчатые перепонки взметнули воздух, его непрерывно мощное движение охватило скальп, мрак выдавил глаза.
Скоро он прошил тьму пустырей поселковых окраин. Дома, ничего не объясняя матери, рухнул и проспал чуть меньше суток, в которые все время видел бульдозер, бесконечно таранящий пустую, позвякивающую породу будущего. Кто-то невидимый перебирал рычаги в пустой кабине с ожесточенностью безумца. Затем наступила тишина, и потекли под руками полотна известняковых пластов, наслаиваясь облачной чалмой, погружая в бездонность. Пустоты, наполнявшие отпечатки древних моллюсков, растений, становились стеклянистыми, мутнели, темнели — и сочные побеги отделялись от камня, распускаясь, шевелясь в ладонях Семена, сплетаясь в зародыш, который жил и развивался и в котором он силился, страшась… — и все-таки узнал себя.
Исчислимое
Впервые я попал на свалку, когда стало известно, что на первом озере за купальней уже три дня идут караси с ладошку на еще не опробованную нами тогда наживку — опарыша.
Где же его раздобыть?
Осведомившись у рыбацкого опыта, то есть выведав подробности процедуры у неподвижного от старости и алкогольного балласта аксакала нашего двора — деда Пети, с одним противогазом на троих — Розенкранца, меня и Гильденстерна — мы вышли к Иван-луже.
Ниппеля в противогазе не оказалось, поскольку, испытывая прибор, Гильденстерн дохнул угля до кашля.
— Его цыплячья шея, обвитая вздувшейся артерией, пульсирующий от частого глотанья кадык, судорожные плевки. Противогаз он отбросил в осоку.
— Был конец августа, и осока жухлая. Тугими гаванскими сигарами виднелись соцветия на высоте вдвое больше нашего среднегеометрического — быстрота подсчета — роста. Они вполне подсохли, их уже можно было раскурить. И, в общем-то, ради этой забавы уже нужно спешить: еще дня два, и соцветья лопнут, разлохматятся, и — ребенок-ветерок дует на палочку, обмокнутую в мыльную воду, гирлянда дуновения — истают струйками пуха в воздухе. Ровно вдвое. Больше. Как в «Приключениях Карика и Вали», деленных на три. Во мне в шестом классе было 1,60, в Розенкранце — 1,67 в седьмом, в Гильденстерне — 1,63 в восьмом. Мы прекрасно знали свой рост: единственная координата развития. Субординация — возрастная. Розенкранц — предводитель. Один из самых достойных людей из когда-либо мною встреченных. Через два года мы с ним больше уже никогда не увидимся. Родители Гильденстерна были идиотами, пьяницами и неграмотными. Его мать однажды довольно больно побила Розенкранца велосипедным насосом — за дружбу с сыном. Она выбрала удачный момент: проживая напротив через лестничную площадку, смогла в глазок проследить, как сильный Андрюша возвращается домой с только что выбитым тяжелым паласом на плече — заняты обе руки: одной он вставляет ключ в замок, другой придерживает тяжесть. Чтобы написать кляузу в детскую комнату милиции о том, что я украл у нее с балкона четвертого этажа босоножки, она просила помощи у своей, увы, с письменностью знакомой товарки.
— За Иван-лужей начиналась насыпью свалка. И тогда нужно карабкаться. Если поджечь кончик соцветия рогоза, то, изредка на него дуя — важно сдвинутые брови, трубочкой точно направленные губы, — можно минут двадцать изображать мистера Твистера, к тому же дым отпугивает, заглушая едким запахом, вонь свалки, а противогаз выброшен за негодностью. Мы нарвали стебли рогоза, замочив ноги. Мы подожгли наши кадила. Опарышей еще отыскать надо. Говорят, чем глубже роешь, тем они жирнее, и, вероятно, вонючей. Они похожи на очищенных мелких креветок. Три тысячи за килограмм. Но это сейчас.
— В Иван-луже водились тритоны и головастики, лягвы не обнаруживались: покуда подрастут головастики до готовности к полной метаморфозе, то уже и помирать пора — в нее, лужу, сливали солярку с разводных тепловозов — зачем?! Отводные пути: поблизости размещались ЖБКиИ, «Гигант», «Машиностроитель». Тритон — это также широко распространенное земноводное.
— «Мы подожгли осоку»: я тогда уже прочитал «Прерию». Получилось еще страшней, чем в книге. Пламя до высоты третьего этажа, и очень громко. Я закричал, чтобы бежали. Зачарованные громадой урона, мы смотрели, как гулким воем кончается жухлая, бурая, пляшущая, оранжевая осока. И только потом повалил черный маслянистый дым. Негатив струйки молока в чашке с кофе.
— «Мы море подожгли», — заорал Розенкранц. Мы помчались прочь и оказались на свалке. Палками расковыряли участок отбросов — неудачно: видимо, совсем недавно привезли с птицефермы, потому хоть и «второй свежести», но еще не червивые: куриные лапки, мозолистые, натруженные шарканьем в поисках пропущенного корма: громадная с самосвала куча. Если опалить на костре, то обугленный эпидермис легко сколупать, и покажется розовая мякоть подушечек. Почему тебе это известно?
— Все же кое-как насобирали в два слоя в жестяную коробку из-под леденцов, повезло: случайно отклонили разведку в сторону неопознаваемого, зато обильного личинками месива. Потом одолело любопытство — так много вокруг всевозможных вещей. Стали гулять. Обнаружили в куче строительного мусора женскую голову. Вся в зеленоватых кляксах, слегка опешивший, щитовидно выпуклый взгляд. Космы Горгоны. Поначалу решили, что кукла: невиданная, легендарная немецкая с бывшим ходом и потерянной батарейкой. Но заметили какой-то особенный оттенок в запахе: как в приемном пункте прачечной. И волосы не как у куклы — стежками — крепились к темени. Они мягко выдергивались, даже вынимались. Я тогда уже побывал в Пушкинском музее и сказал, чтобы не боялись: считайте, что это — обломок статуи, которая может видеть. Мне в музее запомнились саркофаги с подведенными глазами. Тогда я еще не прочитал «Венеру Сульскую» Мериме.
