Уильям Фолкнер - Пилон
– Я же говорил, назад при ясном небе будешь лететь, – сказал репортер. – Ну что, надо бы дооформить документ.
Он вынул из кармана вексель; все с той же яркой и серьезной пристальностью он смотрел, как Шуман сначала читает бумагу, потом с трезвым видом обдумывает ее.
– Пять тысяч, – сказал Шуман. – Это…
– Внушительная цена? – спросил репортер. – Да. Я хочу, чтобы не было никаких заминок, до того как мы не взлетим на нем и пока не приземлимся в аэропорту. Чтобы цена была такой, что даже Маршан не посмеет…
Он смотрел на Шумана ярким, спокойным, серьезным взглядом.
– Да, – сказал Шуман. – Я понимаю.
Он сунул руку во внутренний карман пиджака за авторучкой; репортер по-прежнему не двигался, яркость, пристальность и серьезность в его взгляде были все теми же, когда он наблюдал за сознательным, неторопливым, чуть неуклюжим движением пера, выводившего на строчке для подписи пониже той, где он расписался сам, буквы: Роджер Шуман. Но даже в этот момент он не пошевелился; лишь когда перо, не останавливаясь, перескочило еще ниже, на третью строчку, и вновь задвигалось, он наклонился и задержал руку Шумана прикосновением своей, глядя на недописанное третье имя: за доктора Карла Ш…
– Погоди, – сказал он. – Что ты делаешь?
– Расписываюсь за отца.
– А он признает подпись?
– Придется постфактум. Да. Он в случае чего поможет тебе выкрутиться.
– Мне выкрутиться?
– Я даже пяти сотен не буду стоить, если не финиширую в этой гонке первым.
Появился кондуктор; двигаясь между сиденьями враскачку, над ними он на миг приостановился.
– Блейзделл, – объявил он. – Блейзделл.
– Постой, – сказал репортер. – Может, я чего не понимаю. Я ведь не летчик; весь мой опыт – это часовой полет с Мэттом. Я ведь как Мэтта понял: что он опасается поломки шасси, или что пропеллер погнется, или там конец крыла как-нибудь…
Он смотрел на Шумана ярко-серьезно, не снимая руки с его запястья.
– Я думаю, я нормально его посажу, – сказал Шуман. Но репортер все глядел на Шумана, не шевелясь.
– Значит, что – полный порядок? Дело только в том, чтобы его хорошо посадить? Как Мэтт рассказывал про свой полет и посадку?
– Думаю, да, – сказал Шуман. Поезд начал замедлять ход; за окном плыли заросли олеандра и увешанные мхом виргинские дубы, солнце вспыхивало на каплях росы, уловленных легкими нитями висящей на кронах паутины; возникло оплетенное диким виноградником здание вокзала, замедляясь, готовясь остановиться.
– Потому что это просто денежный приз, больше ничего; всего-навсего один полет. И Мэтт поможет тебе починить твой самолет, и к следующему воздушному празднику ты будешь в полной готовности…
Они посмотрели друг на друга.
– Я думаю, я смогу его посадить, – сказал Шуман.
– Да. Но слушай…
– Смогу посадить, – сказал Шуман.
– Хорошо, – сказал репортер и отнял руку от запястья Шумана; перо вновь задвигалось, уверенно и четко завершая подпись: за доктора Карла Шумана – Роджер Шуман. Репортер, поднимаясь, взял вексель. – Хорошо, – повторил он. – Пошли.
Они двинулись тем же путем, что и вчера; идти было около мили. Вскоре дорога пошла краем поля, за которым виднелись здания – стоящая особняком контора, мастерская и ангар с крупной надписью поверх открытых ворот:
АВИАЦИОННАЯ КОРПОРАЦИЯ
«ОРД – АТКИНСОН», —
все из бледного кирпича, такие же аккуратные, как новый дом Орда, и явно построенные одновременно с ним. Сидя на земле чуть поодаль от дороги, они видели, как двое механиков выкатывают красно-белый моноплан, в котором Орд установил свой рекорд, как они запускают и прогревают мотор, как затем Орд выходит из конторы, садится в самолет, выруливает к концу поля, поворачивает и взлетает прямо у них над головами, уже опережая свой собственный звук футов на сто.
– Отсюда до аэропорта Фейнмана сорок миль, – сказал репортер. – Лету ему десять минут. Пошли. Позволь, я уж сам буду вести переговоры. Боже ты мой! – воскликнул он изумленно, с легкой экзальтацией. – Я же ни разу в жизни еще не солгал так, чтобы мне поверили; может, это-то мне всегда и было нужно!
Когда они дошли до ангара, ворота уже были закрыты, оставалась только щель, в которую едва мог войти человек. Шуман вошел, уже оглядываясь по сторонам, пока не увидел самолет – низкоплан с толстой носовой частью и трубчатым фюзеляжем, оканчивающимся диковинно уплощенным хвостовым оперением, из-за чего машина казалась непринужденно и неуклонно протащенной сквозь огромную, полусжатую в кулак, одетую в перчатку руку.
– Вот он, – сказал репортер.
– Ага, – сказал Шуман. – Вижу…
«М-да, – подумал он, молча разглядывая странное хвостовое оперение и тупоносый короткий цилиндрический корпус. – Орд, наверно, не так удивился, когда впервые на это посмотрел».
Потом он услышал, как репортер с кем-то разговаривает, и, повернувшись, увидел одетого в безукоризненно чистый комбинезон коренастого мужчину со сметливым лицом кейджана[24].
– Это мистер Шуман, – сказал репортер и продолжил в тоне бодрого, яркого изумления: – Вы что, хотите сказать, что Мэтт вам не сообщил? Мы купили эту машину.
Шуман не стал ждать. Он всего секунду смотрел на Маршана, который, держа вексель двумя руками, разглядывал его, преисполненный той озадаченной неподвижности, позади которой рассудок мечется туда-сюда, как терьер за ограждением.
«Да, – подумал Шуман не мрачно, не сурово, – он, как и я, не обошел вниманием пять тысяч. О таких суммах предупреждать надо…»
Он двинулся к самолету, но по дороге раз или два оглянулся на Маршана и репортера; кейджан по-прежнему излучал упрямую и медленно твердеющую, кристаллизующуюся ошеломленность, тогда как репортер разглагольствовал, колыхался перед ним и, казалось, только благодаря одежде не разлетался на части; Шуман даже уловил его слова:
– Конечно, вы можете позвонить в аэропорт и попытаться поймать его. Но только, Бога ради, не говорите никому, что Мэтт содрал с нас за чертов драндулет пять тысяч. Он обещал держать язык за зубами.
Но звонить никто явно не собирался: почти тут же (во всяком случае, так показалось Шуману) репортер и Маршан очутились с ним рядом; репортер молчал теперь и смотрел на него с прежним ярким вниманием.
– Давайте выведем его наружу и взглянем на него, – сказал Шуман.
Они выкатили самолет на предангарную площадку, где он стал еще приземистей и ширококостней на вид. Ничего похожего на подтянутость тех, с осиными талиями, что стояли в аэропорту. Этот был тупорылый, толстоватый, внешне чуть ли не медлительный; легкость его, когда они двигали его вручную, была парадоксальной, диковинной. Добрую минуту репортер и Маршан смотрели на Шумана, стоявшего у машины и разглядывавшего ее с глубокомысленной серьезностью.
– Годится, – сказал он наконец. – Давайте запустим двигатель.
Тут репортер заговорил, чуть отклоняясь от вертикали легонько и тщедушно, как ободранное гусиное перо, упавшее острием на бетонное покрытие площадки:
– Слушай. Ты сказал вчера вечером, что это, может быть, распределение веса; ты сказал, что если бы мы могли как-то сдвинуть центр тяжести, пока машина в воздухе, то ты, возможно…
Позднее (как только Шуман скрылся из виду, репортер и Маршан сели в машину Маршана и поехали к городку, где репортер забрался в такси, даже не спрашивая цены, сияя исхудалым, застывшим в блеске лицом и крича: «Нет, черт возьми! Не Нью-Валуа! Аэропорт Фейнмана!») он снова и снова переживал тот слепой, лишенный времени промежуток, когда он лежал животом на днище фюзеляжа, держась за две части конструкции, не видя ничего, кроме ног Шумана на педалях и перемещения тяги управления элероном, не ощущая ничего, кроме ужасающего движения – не скорости и не изменения пространственных координат, а просто слепого яростного движения, некой запечатанной силы, стремившейся разорвать фюзеляж-монокок, на днище которого он лежал животом и ногами, и оставить его летящим в воздухе, цепляющимся в пустоте за два стальных стержня. Он все еще думал: «Господи, может быть, мы погибнем сейчас, и, оказывается, всего-то навсего это вкус кислой горячей соли во рту», даже когда смотрел в окно машины на проносящиеся мимо болота, сквозь которые они ехали, огибая город, и думал еще, яростно и торжественно уверенный в бессмертии: «Как миленький он у нас! Как миленький!» И вот аэропорт; сорок миль промелькнули он не почувствовал как, потому что в голове его всю дорогу было мутно от легких обрывков стремления и скорости, подобных плывущим по воздуху перьям подстреленной птицы, из-за чего он не мог сосредоточить внимание на пустой инерции того пространства, того измерения, того промежутка, сквозь которые ему пришлось перемещаться. Не успела машина выехать на площадь перед фасадом, как он уже сунул водителю пятидолларовую бумажку, и не успела она остановиться, как он уже выскочил и побежал к ангару, возможно даже не зная, что уже идет первая гонка. Изможденный, с диким лицом, с запавшими от бессонницы и волнения глазами, в свободно полощущейся одежде, он вбежал в ангар и устремился к тому месту, где Джиггс, поставив перед собой на верстак едва початую бутылку жидкости для чистки обуви и едва початую жестянку ваксы, с нудной целеустремленностью работал над шрамом на подъеме правого сапога.
