Александр Мишарин - Белый, белый день...
– А удобно, – рассмеялся Олег. – Я как Плюшкин. Пальто на голое тело!
Он распахнул полы – под ним была длинная, ниже колен, тельняшка.
– Мне сказали, что ты… плохо себя чувствуешь? – осторожно спросил Лука Ильич, беря протянутую Овсянниковым большую рюмку водки.
– Ну, будем! – как-то нелепо передернув плечами, почти выкрикнул Овсянников и залпом выпил. С шумом выдохнул воздух и минуту сидел выпучив глаза, словно прислушиваясь к своему организму. – А-а… Это она тебе сказала, что я умираю? Да? Я умираю…
Он вдруг хихикнул, и глаза его молодо, ярко сверкнули.
– Уже третий месяц… как умираю! «Белочка» у меня… – И тут же пояснил. – Ну, белая горячка!
Мордасов смотрел на него с некоторой настороженностью. Олег и раньше любил поерничать, устраивать розыгрыши, лицедействовать.
– Что-то не похоже, – ответил Лука Ильич.
– Я утром… днем умираю. А ночью пью! Звоню всем! Бужу! Вот гостей принимаю. Вроде тебя! Ты же у меня в гостях! А, дорогой?!
– Да ну тебя! – оттолкнул его и отодвинулся Мордасов.
– Ага! – расхохотался Олег. – Не хочешь старого панибратства. Ты же теперь ого-го-го! Миллионер небось? А?
– Это не важно…
– А что важно? – наступал Овсянников. – Что поешь ты по всему миру? Голосишь и голосишь… Это меня не волнует.
Овсянников снова разлил водку по тяжелым, старого стекла рюмкам.
– Думал, приедешь ты или нет, – вдруг тихо, почти про себя сказал Олег. – Пришел! Один-ноль в твою пользу! Значит, что-то человеческое в тебе еще осталось. Не всё доллар или как там его – евро! Выжрано в тебе! За тебя… За встречу!
И, не дожидаясь гостя, сам выпил водку залпом.
– А это вот… грамота! Указ о том, что я – народный артист России! Видишь? А это одна Государственная премия… Еще СССР! А это вторая – уже от Ельцина!
Он потянулся к рамкам с указами, но потерял равновесие и упал, ударившись подбородком о край буфета. Улыбнулся чуть сконфуженно и развел руками.
– А вот ты не народный! А? Нет… И не лауреат! Еще у меня где-то орден есть… За заслуги… перед Отечеством!
Он начал открывать одну за другой ящики буфета и рыться в них.
– Хочешь… я тебе его подарю?! А? Бери… Овсянников отвалился от буфета и снова упал в широкое кресло.
– А жить не на что! Вот… – Он широким жестом обвел разгромленную комнату. – Кому нужны мои симфонии?! Каким-нибудь Березовским, что ли? – Он на секунду замер, потеряв нить мысли, помрачнел… – Сдохнуть хочу! Лучик! Серьезно…
И поднял на него неожиданно наполнившиеся слезами блестящие карие глаза.
– Веришь?
Мордасов перевел дыхание и ответил еле слышно:
– Верю…
Овсянников запахнулся в пальто, словно ему стало холодно, и заговорил горячечно-быстро:
– Просрал я свою жизнь! Просрал… Всю от начала до конца! А все потому, что в Него никогда не верил! В Творца… Все думал – это мой мозг, мои мысли… Моя музыка! Мои синие горы… А это все Его было! Его! Когда что-то получалось. Когда я свою музыку к толстовским фильмам писал… Когда «Евангельские хоры». Когда симфонию «На поле Куликовом»… Это же не я… Нет! Он мне диктовал… Мне только оркестровать… Услышать да записать оставалось… А меня все ржа какая-то ела… что-де есть другая музыка. Не от Него… А моя… Моя музыка. Вот эта, например…
Олег бросился к роялю и неожиданно стремительно, бурно и самозабвенно начал играть.
Мордасов сначала не мог понять, что он играет. Казалось, это – было просто детское вколачивание клавиш, без системы и мелодии…
Но через минуту-другую он понял, что нет… Это было что-то очень небезынтересное, атональное, но полное экспрессии и безумного композиторского риска.
Олег так же неожиданно, как и начал, захлопнул крышку рояля и снова бросился к бутылке.
– У тебя дети есть? – неожиданно спросил он.
– Не знаю… – Мордасов отвернулся.
– А у меня нет! Точно…
Овсянников задержал наполненную рюмку в руке и тихо сказал:
– Давай выпьем за нерожденных! Несчастными они были бы, имея таких отцов.
Он быстро повернулся к Луке и испытующе посмотрел на него.
Мордасов сидел не шевелясь.
– Или думаешь иначе? – с прежним напором спросил Олег. – Думаешь, какой-нибудь ген гениальности передался бы им все-таки…
– Не знаю…
– А моя Елена все пытается родить от меня. Какого-то доктора нашла. Искусственное осеменение. Так-то я уже ни на что не способен. Допился… Старик стал. Полный ноль в этом смысле.
Олег говорил это с какой-то странной, растерянной улыбкой.
– Давай выпьем за эту суку! – с веселым отчаянием вдруг заторопился Овсянников. – Это ведь она меня содержит. Вот книгу обо мне написала…
Он вытащил из стопки книг на столе довольно увесистую брошюру и протянул ее Мордасову.
На обложке была фотография молодого, лукавого и очень обаятельного Овсянникова.
– А теперь о тебе собирается писать! Я ей это подсказал… – Олег пересел поближе к Мордасову и положил ему руку на плечо. – Я много о тебе ей рассказывал. Ночами напролет… Напьюсь, лягу и говорю, говорю… А она сидит в изголовье и только по волосам меня гладит.
Олег вдруг всхлипнул, попытался сдержаться, но слезы взяли свое.
– За Елену! – решительно произнес Лука Ильич и громко чокнулся с дрожащей рюмкой Овсянникова.
Тот залпом выпил и, откинувшись на спинку дивана, запрокинул голову и затих.
Его глаза были открыты и устремлены в потолок.
– Спасибо, что приехал… – еле слышно произнес Олег. – Спасибо. Напоследок надо было мне тебя увидеть… Просто так – как оживший сон.
Мордасов смотрел на его крупную седую, еще кудрявую голову, на сбившееся пальто, на вылезшую наружу тельняшку, на голые ноги в стоптанных тапочках… На дрожащую руку, с трудом удерживавшую рюмку.
Но у него не было жалости, а уж тем более презрения к этому необычному, бурному, непредсказуемому человеку.
Он просто не знал, что сказать… Как утешить этого, в общем-то уже незнакомого ему, человека, который тридцать лет назад был его другом.
Была уже полная ночь. За окнами стояла тишина, изредка доносился отдаленный шум одиноких машин.
Где-то недалеко (в соседней квартире?) бодрствовала Елена, ожидая, чем кончится их встреча.
Внизу, в машине, ждал его Вэл… Мордасов достал сотовый телефон и набрал его номер.
– Слушаю, Лука Ильич, – тут же отозвался охранник.
– Не спишь? Я уже… Еще немного побуду здесь… Олег резким, быстрым движением выхватил у него из рук мобильник.
– Рано еще собрался! – выкрикнул он чуть ли не с угрозой. – Может, последний раз видимся…
И вдруг, почти нежно улыбнувшись, попросил Луку тихим голосом:
– Посиди со мной! Еще немножко… Еще чуть-чуть, – пропел он последние слова.
Мордасов пригнулся, облокотился руками о колени и вдруг тихо произнес:
– Я столько лет ждал… чего-то подобного. Ночь, бутылки, полутьма. И мы сидим вдвоем. Наедине, как раньше!
У Луки Ильича уже чуть кружилась голова от выпитого, от усталости после всего этого долгого дня, концерта, банкета, обилия людей, разговоров, поездок, неожиданностей… Он расстегнул сорочку, снял бабочку, сунул ее в карман. И вдруг глубоко, облегченно вздохнул…
– О, Господи! Как хорошо!
– Что – хорошо? – как эхо спросил Олег.
– Хорошо… что я первый раз в Москве почувствовал себя дома. Дома!
Лука протянул руку к опустевшей бутылке, но Овсянников вспрыгнул, как на пружине, и, бросившись в угол комнаты, обернулся с двумя полными, водочными бутылками.
– Ага! Думал – последняя, – неистово хохотнул он. – У меня там целый ящик!
Мордасов мигом сорвал колпачок с одной из бутылок, и расплескивая, налил им обоим по рюмке.
– Олежка! Дорогой мой! – Он обнял Овсянникова за плечи и прижал к себе. – Слава богу, что я застал тебя… Что ты здесь! Живой, талантливый! Знаменитый! Не сдавшийся! Куролесишь, как хочешь! Дай я тебя поцелую.
Он сгреб Овсянникова в охапку, и они горячо, истово расцеловались, путаясь в слезах, соплях и расплескивая водку!
– За нашу молодость! – крикнул во всю мощь своего голоса Мордасов. – За великую нашу молодость! За бессмертную нашу молодость! За наши живые души! За таланты наши… За гениальность… За русские наши характеры!
– За тебя! – вытирая слезы, кричал Олег Овсянников. – За тебя, Лук Мордэ! За величайшего певца всех времен и народов.
– За тебя, Олег Овсянников! За гениального русского композитора!
– А ты больше, чем Собинов, чем Лемешев! Чем Карузо!
Они кричали, перебивая друг друга, вцепившись руками, обнимаясь и целуясь. Наливали одну за другой, пока наконец не упали на диван, смеясь и плача светлыми слезами, с трудом переводя дыхание.
– А ты знаешь… – начал Мордасов, тыкая пальцем в Олега. – Знаешь, на кого ты сейчас похож? Я сразу подумал, когда тебя увидел. Ты на Мусоргского похож с репинского портрета. Ну из Третьяковки. И так же одет – только пальто вместо халата. И взгляд тот же – безумный.
