Анатолий Курчаткин - Повести и рассказы
Он встал, и Павлу ничего не осталось, как встать следом.
— Позовите следующего, — сказал председатель, подавая руку.
«А, ну и черт с ним! — потерянно думал Павел, идя к станции. — Не было и не будет, как привалило, так и уйдет. Кооператив, значит, в самом деле купим. Важнее всего, если так подумать…»
Стычки, ссоры, скандалы с тещей сделались с того вечера — что ни день. Видимо, она в тот вечер что-то отпустила в себе, и больше в ней не держалось. В комнату уже не заходил, «Время» даже не смотрел по телевизору, на кухне теперь только и жил. Гришку иной раз целые субботу — воскресенье не видел из-за этого…
На станции, ожидая электричку, встретился с тетей Фросей, у которой летом брали молоко. Она его не узнала, он назвался, сказал в ответ на ее вопрос, зачем приезжал, и она, послушав его, махнула рукой:
— Случаи есть, знаю. Не один, не два. У тебя только не выйдет ничего. Раз Женька глаз положил, — у него не вырвешь. Будь уверен, он уж с председателем по этому делу водочку попил. Не одну бутылку. Пьют, окаянные, леший их!.. — враз перекривившись, видимо, о чем-то своем, со слезой проговорила она.
И пока ехали вместе один перегон до соседней станции, куда она направлялась посмотреть лесоматериалы в магазине, рассказывала о зяте, как он, напившись, отравил всех газом — чайку ему, лешему, на ночь попить захотелось, открыл кран-то, а не зажег, ждал-ждал да и уснул, — еле откачались все, пропади он пропадом, этот газ…
Стоял март, за городом еще прочно и твердо лежал снег, а в Москве таяло, тротуары расчавканы, грязь и с болотно-зеленым глянцевитым блеском лужи.
На работу Павлу было не нужно — брал отгул за новогоднее дежурство, — но он поехал. Ленька Вериго просил, если успеет, часикам к четырем подойти. Ленька давал отвальную. С завтрашнего дня он уходил во второй механосборочный заместителем начальника. Заместителем начальника цеха в двадцать шесть лет!.. Умел Ленька разбираться во всех этих сцеплениях болтов, рычагов, пружин — чтобы до самой педали…
— Ну! Как успехи на сельской ниве? — встретил он вошедшего в отдельскую комнату Павла.
— А!.. — махнул Павел рукой в ответ на Ленькин вопрос.
— Потом, ладно, — сказал Ленька.
Через час они шли к метро по своему обычному маршруту. Леньку крепко развезло, и Павел вел его под руку.
— Знаешь, Паха, знаешь, старина, что тебе скажу, — говорил Ленька, пытаясь высвободиться и заглянуть Павлу в лицо. — Ниточку взять умеешь, кончик, кончик ее, понял?.. а клубок размотать — не получается. Понимаешь? Должен научиться. А иначе… Знаешь, за что тебя Яхромцева ненавидела? — вскинулся он.
— За что?
— За нос!
Павел помолчал, пытаясь понять. Но не понял.
— А… — сказал он.
— Бе-е, — протянул Ленька. — Ничего ты не усек. Ты думаешь, я пьяный, так несу!.. Ничего подобного… За нос! Или за губы! Или за уши! Все равно. Понимаешь?.. И так клубок размотать, чтобы никто о твоих ушах думать не смел! Понимаешь? Уши — не роскошь и не средство передвижения…
Павлу пришлось везти его до дома.
Дома Ленька его не отпустил, сунул голову под кран, освежился, поставил чайник, и сидели потом еще с час у него на кухне, пили крепкий, приводящий в чувство чай.
Ни о его, ни о Павловых делах больше не говорили, ни в прямом, ни в фигуральном виде, просто пили чай, и все, болтая о хоккее и о погоде, и только когда уже Павел был одет, стоял в дверях, Ленька, подавая руку, сказал:
— Ты, старина, однако, с Мастецом связи не теряй. Он человек сильный. Сделаешь диплом, глядишь, поможет тебе где-нибудь сесть. Он ведь к тебе очень неплохо…
5Оставался неосмотренным чердак. Ни разу на него за все эти последние приезды не слазил, откладывал и откладывал на потом, и вот уж не отложить. Все, что можно было увезти, все почти было увезено, растолкано, распихано, рассовано по тещиной квартире, мебель никуда не втолкнуть, и стол, диван, комод Павел перетащил в баньку, свалил там одно на другое. Сосед после купли сделался эдак добродушно-снисходителен, словно бы что расслабилось в нем, распустилось, и пошел Павлу в его просьбе о баньке навстречу.
— Пусть, раз некуда пока, — согласился он. — Пусть… Но только на год, больше не смогу. Через год не заберешь, разобью на доски, и тогда не жалуйся.
— Хорошо, — согласился Павел.
И через год, он знал, некуда ему будет это все забирать, дай бог, если только в кооператив удастся вступить к той поре, но и год — срок, а что там будет после — он старался не думать. Диван ему было не жалко, черт с ним, с диваном, диван был новый, и ничего не связывало с ним в памяти, а стол и комод хотелось сохранить… Хоть и неказисты, такая же ширпотребщина, что и диван, лишь постарее, но они были в его детстве, как пуповина соединяли с ним, и перерезать ее казалось немыслимым.
Сосед уже вскрыл заложенную когда-то ненадолго, а получилось — на целую четверть века, внутреннюю дверь между половинами дома, убрал котел, вытащил в сени плиту, заканчивал переделывать отопление и на будущей неделе намеревался приступить к общему ремонту, прорубать лаз на чердак, чтобы выкроить там летнюю комнату и подниматься бы в нее прямо изнутри.
Павел не собирался сегодня лезть на чердак. Он приехал только за чемоданом и рюкзаком, которые уложил еще в прошлую субботу, но руки оказались полны, и взять их не смог. Чемодан этот и рюкзак, стоящие в углу комнаты, уже полностью и безраздельно принадлежащей соседу, соседа, он знал, раздражали, бесили даже, и приехал за ними специально, хотя ехать выходило больно не с руки: Гришка с тещей жили на даче, снятой по другой совсем дороге, в другую совсем от Москвы сторону, у Тани на неделе начался отпуск, она уехала к ним, а ему нужно было обеспечить их продуктами на будущую неделю.
— Не хочешь, не лезь, не заставляю, — пожал плечами сосед, когда Павел в ответ на его предложение сказал, что нынче ему некогда. — Мое дело предложить. Будет мне что там мешать, церемониться не стану. Мне там хламье всякое не нужно.
Павел, досадуя, полистал книжицу расписания. Много уже было времени. Да еще по магазинам в Москве… Ну ладно, ну черт с ним, на следующей тогда электричке, решил он.
На чердаке перед самым слуховым окном валялась на боку колыбелька. Он увидел ее — и по груди внутри будто шаркнуло горячей мохнатой лапой. Как забросил ее сюда прошлой осенью, уезжая, прямо с лестницы, лишь открыв окно, так и лежала. Он поднял ее, поставил, и она закачалась, поскрипывая… Лапа в груди вновь ворохнулась и сжала там что-то, — больно до слез. Куда ее, эту колыбельку? Не комод и не стол, даже если и удастся сохранить до квартиры, куда ее там? Там нет чердака, не засунешь ее никуда, не уберешь. Мать в ней качалась, дядя его, чтобы лечь под Сталинградом, он вот, Гришка еще, и Гришка последний…
Павел открыл дверь пошире, чтобы больше вливалось света, и пошел вглубь. Его интересовали три составленные один на другой в дальнем углу, покрывшиеся от времени твердой пыльной коркой чемодана, — обратил на них внимание еще два года назад, доставая отсюда колыбельку для Гришки, все думал спросить у бабушки, что там, в чемоданах, но спускался — и забывалось о них, и не вспоминалось.
Он взял два верхних и поволок их поближе к свету. Чемоданы были тяжелы неподъемно, будто набитые кирпичом, он еле дотащил их до намеченного места.
У каждого чемодана к ручке был привязан на веревочке ключ, но замки заржавели и не поддавались. Павел нашел какую-то железную полосу и, подсунув ее под язычки замков, выворотил их из гнезд.
Чемодан был доверху набит бумагами. Бумаги были рукописные и напечатанные на машинке, с названиями, с печатями учреждений и без всяких «шапок» и печатей, лежали одна на другой, туго затянутые тесемками, папки, повсюду, где удобно, рассованы письма.
Павел зачем-то покопался в бумагах и взял из середины.
«Школьница Надя Гусева учится во второй группе, по всем предметам имеет «хор» и по двум «очень хор». Жалоб со стороны преподавателей и родителей на нее не поступало».
Что за чушь? Листы машинописи были скреплены толстой, как гвоздь, булавкой, он пролистнул их, чтобы посмотреть, кто это пишет, и увидел подпись: «Гусева А. Е.»
Кто такая «Гусева А. Е.»?
Он сложил листки пополам, как они были сложены, бросил их обратно в чемодан, потянулся было вытащить изнутри что-нибудь еще, и его осенило: да это же Алевтина Евграфьевна, та, что жила с бабушкой, вот же это кто!
Он вытащил из чемодана одно письмо, другое, третье, — на всех на них было надписано: «Гусевой А. Е.», «Гусевой Алевтине Евграфьевне», «Гусеву Павлу Федоровичу»… Выходит, это были ее чемоданы. Привезла сюда — и вот осталось.
Павел бросил письма обратно и снова взял те, прежние листки.
«В том, что девочка серьезно относится к занятиям и дисциплинирована, мы прежде всего и в основном обязаны хорошему Советскому детскому саду, в котором она находилась 2 года с 10 утра до 6 вечера и с которым на лето выезжала в колонию.
